В апреле 2025 года в журнале «Блокнот гражданского просвещения» вышла программная статья начальника Управления президента РФ по мониторингу социальных процессов Александра Харичева под заголовком «Цивилизация „Россия“». В ней выдвигается идея России как особой формы государства — цивилизации с «ценностным суверенитетом», дополняющим политический и экономический. Автор называет Россию «ковчегом человечества», наделённым масштабом мышления её граждан, который, по его мнению, превращает страну в мост между цивилизациями Запада и Востока. Важнейшей новацией статьи становится прямое провозглашение сакральности власти: особое отношение граждан к государству выражается через патернализм, ориентацию на единоначалие, персонификацию и культ власти. Иными словами, власть представлена как высшая цель, а такие понятия, как личная свобода и равенство, фактически отрицаются. На фоне конституционного запрета идеологии подобные утверждения выглядят как инструкции для создания нового режима — постлиберального и авторитарного по сути.
Постановка России как исключительной цивилизации с уникальным ценностным кодом и коллективистской мировоззренческой парадигмой, в которой сакральное «мы» ставится выше индивидуального «я», требует глубокого критического анализа. Ниже рассматриваются ключевые аспекты предложенной модели: экономические, политические, философские, культурные, социологические и историко-политические. Выявляются её внутренние противоречия и потенциальные риски. В заключение предлагается альтернативная модель — кооперативный синдикализм, чьи преимущества обосновываются примерами из мировой практики.
Автор: Г.Я. Шпрее
Проблемы цивилизационной модели Харичева
Центральный тезис цивилизационной модели, предложенной Харичевым, заключается в приоритете жертвенности и служения государству над стремлением к личному благосостоянию. Экономика, согласно этой концепции, не должна ориентироваться на удовлетворение потребностей индивидов или сообществ, а обязана подчиняться глобальным идеалам и сакральным целям. Однако такая установка вступает в противоречие с принципами самоуправляемой и справедливой экономики, основанной на автономии коллективов и децентрализованном распределении ресурсов. Более того, попытка построить условную цивилизационную империю не более, чем откат на несколько столетий назад. В реальности отказ от удовлетворения потребностей общества и ультрацентрализованное управление экономикой неизбежно ведут к дефициту, неэффективности и стагнации, подрывая основы устойчивого развития.
С точки зрения синдикализма и кооперативизма, экономика должна строиться на принципах самоорганизации и горизонтального взаимодействия трудовых коллективов, а не на вертикальном подчинении государственным директивам. Харичевская модель, напротив, подавляет инициативы снизу, отдавая предпочтение приказной экономике сверху на огромной территории с традициями инициатив снизу. Это противоречит идеям Прудона о взаимопомощи и федерализма, которые подчеркивают необходимость децентрализации и автономии местных сообществ, а также коллективизма как основу освобождения человека. Исторический опыт показывает, что централизованное распределение ресурсов, как в случае Ирана с его «экономикой сопротивления», приводит к затяжной стагнации. В Иране идеологически мотивированные ограничения и отсутствие консенсуса элит по реформам — таким как налоговая децентрализация или переход к рыночным механизмам — вызвали снижение ВВП, отток инвестиций и рост инфляции. Подобные тенденции наблюдаются везде, где экономика подчиняется сакральным целям, а не нуждам коллективов: она превращается в инструмент распределения бюджетных средств, что может дать краткосрочный эффект (например, рост в Турции в 2017 году), но затем оборачивается гиперинфляцией и дефицитом.
В зависимых от внешних акторов странах, включая Россию, экономические проблемы усугубляются бюрократией, коррупцией и авторитарными механизмами управления, укорененными в традициях аграрной культуры и стремлении к стабильности для укреплений корпоративной власти. Харичевская концепция, акцентирующая подавление индивидуальных и коллективных интересов ради государства, лишь усиливает эти барьеры. Мы видим прогресс лишь в прямом действии и самоорганизации трудящихся движущую силу, а предложенная Харичевым тормозит развитие, лишая общество возможности выстраивать экономику на основе кооперативных инициатив и синдикалистских объединений. Вместо этого приоритет отдается иерархическому контролю, что противоречит идеям федерализма о распределении власти и ресурсов между автономными единицами.
В политическом плане концепция Харичева рассматривает гражданина не как автономного субъекта, обладающего правами, а как элемент сакрального целого, чья главная функция — подчинение государству. Это резко контрастирует с принципами синдикализма и коллективизма, где индивид и коллектив являются активными участниками управления, подчеркивающим равенство и взаимную ответственность. Харичев фактически утверждает неограниченность государства, ставя его выше права и личности, что противоречит конституционным нормам равенства, свободы совести и политических убеждений, за которые и идет борьба с унитарной диктатурой на Украине. Такое видение власти отсылает к архаичным моделям сакрализованной монархии, где правитель выступал воплощением высших смыслов, но в XXI веке оно становится опасным, лишая общество механизмов сдержек и противовесов.
С точки зрения федерализма, который настаивает на децентрализации и горизонтальных связях, модель Харичева исключает подлинное участие граждан в принятии решений. Парламентаризм превращается в декорацию, а выборы — в ритуал подтверждения власти лидера, а элитам предлагает бесконечную грызню за право быть этим высшим существом, подвергая стабильность государства опасности быть уничтоженным в момент начавшихся распрей. Элементы обратной связи, такие как независимый суд или свободная патриотическая пресса, созданные из внутренних сил, а не предоставленные извне, рассматриваются как угрозы, что делает невозможным развитие автономных сообществ. Это приводит к авторитаризму, который, как показывает история, может сохраняться в стабильные периоды, но теряет адаптивность в условиях кризисов — экономических, внешнеполитических или экологических. Отсутствие прозрачных институтов, подчеркиваемых кооперативизмом как основа справедливого управления, делает переход к иной системе невозможным без конфликта или разрушения государственности.
Харичев опирается на традиционные ценности как основу консенсуса, но в реальности это разобщает общество. Под видом «духовных скреп» вводятся цензура и принуждение, подавляющие свободную дискуссию, в том числе и среди искренних патриотов, что противоречит идеям ирредентизма о многообразии и самоопределении групп. Гражданская активность заменяется лояльностью, а политическое участие — мобилизацией в поддержку власти, которая, повторюсь, может быть расколота за право стать единственным лидером. Гражданин становится объектом управления, а не источником власти, что расходится с коллективистским пониманием общества как сети взаимодействующих субъектов.
Философская изоляция и отказ от субъектности
Философская изоляция, которую предлагает Харичев, провозглашая уникальность российской цивилизации как закрытой и самодостаточной системы, представляет собой не просто идеологический выбор, а глубоко укоренённую онтологическую позицию, отвергающую универсальные ценности и возможность диалога с внешним миром. Это видение, перекликающееся с радикальной евразийской традицией, где исторические мифы и «духовная интуиция» подменяют рациональный анализ, а право уступает место метафизической судьбе, создаёт серьёзные вызовы для общества. Харичев видит цивилизацию как нечто исключительное, но его подход к изоляции замыкает её в себе, акцентируя уникальность как самоцель, а не как инструмент для участия в мировых процессах. Такой выбор опасен, поскольку изоляция, понимаемая как отгораживание от внешнего мира, неизбежно ведёт к стагнации. Общество, лишённое обмена идеями, технологиями и практиками, теряет способность к обновлению, становясь уязвимым перед более динамичными конкурентами. История демонстрирует, что цивилизации, полностью закрытые от внешнего влияния, либо деградировали, либо становились добычей для тех, кто умел адаптироваться. Вместо этого изоляция могла бы быть временной стратегией, направленной на взращивание внутренних сил для участия в альтернативной глобализации. Это не слепое следование чужим моделям, а выход на мировую арену с собственной повесткой, где уникальность становится ресурсом для диалога, а не барьером. Например, Япония в эпоху Мэйдзи использовала период изоляции для накопления ресурсов, чтобы затем стать влиятельным игроком, сохранив свою идентичность. Харичев же, напротив, делает ставку на идеологическую герметичность, лишая общество гибкости и возможности обогащаться через взаимодействие. Такая замкнутость не укрепляет, а ослабляет, превращая философию в мифологию, где рациональность уступает место вере в сакральный порядок.
Эта позиция вступает в конфликт с духом активного преобразования общества, который всегда был связан с движением вперёд, с преодолением устаревших структур и созданием нового. Харичев предлагает не прогресс, а регресс, возвращение к «утраченной целостности», где мифы и вера доминируют над анализом и действием. В мире, где изменения происходят стремительно, такой подход обрекает общество на отставание. Дух преобразования, напротив, требует ломки привычных рамок ради нового порядка, будь то через борьбу за справедливость или поиск новых горизонтов. Исторические примеры — от Французской революции до социальных движений XX века — показывают, что прогресс рождается из энергии изменения, из способности общества осмысливать себя и действовать. Харичев же лишает гражданина этой энергии, превращая его в пассивного исполнителя, который не творит, а лишь следует предписаниям. Его модель исключает мораль и политику как пространство для выбора, заменяя их мобилизацией во имя сакрального. Это не просто философская ошибка, а отказ от самой идеи развития, которая требует от общества способности к саморефлексии и корректировке целей. В харичевской системе гражданин не выбирает, а служит, не осмысляет, а верует, что противоречит идее личной ответственности и автономии, столь важной для создания устойчивого общества.
Рассмотрим образ гражданина в этой модели. Харичев видит его как часть сакрального целого, лишённую свободной воли, где главная функция — подчинение государству. Такой гражданин — пассивный патерналист, зависящий от указаний сверху, лишённый инициативы и критического мышления. В противовес ему можно представить автономного, идейного гражданина, который выражает свою идентичность через самоорганизацию. Преимущества такого гражданина очевидны: он укрепляет социальные связи, поскольку самоорганизация требует доверия и сотрудничества. Местные патриотические сообщества, решающие свои проблемы — от благоустройства до защиты прав, — создают прочную основу для солидарности, чего не может обеспечить вертикальная зависимость от государства. Автономия позволяет действовать быстро и эффективно, не ожидая директив, что особенно важно в кризисные времена. Идейный гражданин способен к инновациям, он ищет новые пути, а не следует готовым шаблонам, что делает общество динамичным. Пассивный же гражданин ослабляет систему: его зависимость делает её хрупкой, а отсутствие инициативы тормозит прогресс. Если центр управления даст сбой, патерналистская модель парализует общество, тогда как автономные граждане способны продолжать действовать. История знает примеры, когда народы, привыкшие к патернализму, оказывались беспомощны перед вызовами, требующими самостоятельности. Автономный гражданин — это не только свободный человек, но и залог устойчивости и развития.
Чтобы проиллюстрировать опасность харичевской модели, представим общество как пружину. Умеренное давление сохраняет её упругость, позволяя использовать её потенциал. Но если сжать пружину слишком сильно, она либо сломается, либо выстрелит с разрушительной силой. Жёсткая централизация и подавление автономии, которые предлагает Харичев, создают именно такое давление. Отказ в праве на выбор и инициативу загоняет энергию людей внутрь, где она накапливается в виде недовольства, подавленных амбиций или нерешённых конфликтов. Крах Российской империи в 1917 году или внезапные революционные вспышки в других авторитарных системах, в том числе и консервативная революция в Европе — показывают, что чрезмерное сжатие социальных сил приводит к взрыву. В модели Харичева, где субъектность приносится в жертву сакральному порядку, этот риск особенно велик. Подавление не устраняет энергию, а лишь перенаправляет её в деструктивное русло, угрожая стабильности.
Ещё одна уязвимость харичевской модели — её чрезмерная централизация, которая становится идеальной средой для иностранных агентов. В системе, где все решения принимаются наверху, а информация жёстко контролируется, внешние силы могут действовать незаметно, внедряясь в бюрократические структуры или манипулируя ключевыми фигурами. Централизация создаёт узкие места, которые легко использовать для подрыва системы. В децентрализованном же обществе, основанном на самоорганизации, такие угрозы легче обнаружить. Когда информация распределяется равномерно, а контроль осуществляется на разных уровнях, подозрительная деятельность становится заметной. Например, в сообществе, где граждане сами следят за порядком, чужеродное влияние быстро выявляется. В харичевской системе, напротив, достаточно подорвать центр, чтобы парализовать всё общество. Это делает её не только хрупкой, но и уязвимой перед внешними вызовами.
Философская изоляция, предложенная Харичевым, с её акцентом на уникальности российской цивилизации как закрытой системы, опирается на радикальную евразийскую традицию, где метафизическая судьба и мифы доминируют над рациональным анализом. Однако евразийство, если рассматривать его как идеологию, способную отвечать вызовам современности, не должно замыкаться в этой метафизической сущности, растворяя потенциал народов в сакральном порядке. Напротив, оно обязано принять прагматичный рационализм, который видит глобализм не как вечную данность, а как временный этап, предшествующий рождению альтернативных структур, основанных на технологическом превосходстве, экономической автономии и переосмыслении человека как активной, революционной единицы прогресса. Такой подход позволяет развернуть внутренние противоречия традиционного евразийства, где мифология и вера в «духовную интуицию» подавляют динамизм, и предложить прогрессивную суверенную модель, которая опирается на технологические достижения, их интеграцию в глобальный рынок и потенциал народов постсоветского пространства. Это не отказ от идентичности, а её трансформация в инструмент для участия в мировых процессах, где суверенитет становится не барьером, а конкурентным преимуществом.
Традиционное евразийство, в том виде, в каком оно проявляется у Харичева, строится на идее цивилизационной исключительности, которая возводится в абсолют. Эта исключительность трактуется как метафизическая данность, где Россия и её союзники противопоставляются остальному миру не только в культурном или политическом, но и в онтологическом смысле. Такой подход, однако, ограничивает возможности для развития. Метафизика, заменяющая рациональный анализ, превращает евразийство в статичную идеологию, неспособную адаптироваться к изменениям. В условиях стремительного технологического прогресса и глобальной конкуренции ставка на мифы и сакральность становится анахронизмом. Например, страны, которые в XX веке делали упор на идеологическую замкнутость, как Северная Корея, оказались в экономическом и технологическом тупике, тогда как государства, сочетавшие идентичность с прагматизмом, как Китай, смогли интегрироваться в глобальную экономику, сохранив суверенитет. Евразийство, если оно хочет быть актуальным, должно отказаться от метафизической герметичности и принять рациональный подход, где уникальность становится не поводом для изоляции, а ресурсом для создания альтернативных структур. Эти структуры — не слепое подражание Западу, а новые формы взаимодействия, основанные на технологическом лидерстве и экономической самостоятельности.
Глобализм, который часто воспринимается как угроза евразийской идентичности, не является неизбежной судьбой. Он представляет собой временный этап, характеризующийся доминированием западных институтов и моделей. Однако этот этап уже демонстрирует признаки исчерпания: рост неравенства, экологические кризисы и культурная стандартизация вызывают сопротивление во всём мире. Евразийство могло бы стать ответом на эти вызовы, но не через отрицание глобального взаимодействия, а через предложение альтернативных моделей, основанных на технологическом превосходстве. Постсоветское пространство обладает уникальным потенциалом для этого. Наследие советской науки, инженерные школы и культурное многообразие создают базу для развития технологий, которые могли бы конкурировать на мировом рынке. Вместо того чтобы замыкаться в себе, евразийство должно использовать этот потенциал для экспорта технологий, идей и моделей управления, которые учитывают локальные особенности, но при этом отвечают глобальным вызовам. Например, разработка экологически устойчивых технологий или децентрализованных систем управления могла бы стать конкурентным преимуществом, привлекающим партнёров из Азии, Африки и Латинской Америки. Такой подход превращает евразийство из оборонительной идеологии в наступательную, где суверенитет выражается не в изоляции, а в способности задавать правила игры.
Центральным элементом этой прогрессивной модели является переосмысление человека как автономной единицы революционного прогресса. Традиционное евразийство, как его представляет Харичев, лишает гражданина субъектности, превращая его в часть сакрального целого, где индивидуальная воля подчинена государству. Это противоречит потенциалу народов постсоветского пространства, которые исторически демонстрировали способность к самоорганизации и преобразованию. От крестьянских общин до советских экспериментов с коллективизацией и индустриализацией — в этих процессах всегда присутствовала энергия коллективного действия, но с сохранением индивидуальной инициативы. Современный гражданин, чтобы реализовать этот потенциал, должен быть автономным, идейным и способным к самоорганизации. Такой человек не ждёт указаний сверху, а действует на местах, создавая горизонтальные связи и решая локальные проблемы. Например, кооперативы в сельском хозяйстве или технологические стартапы, основанные на коллективной инициативе, показывают, как автономия граждан может приводить к экономическому и социальному прогрессу. В отличие от пассивного патерналиста, зависящего от государства, автономный гражданин становится двигателем изменений, способным не только адаптироваться к вызовам, но и формировать новые реальности.
Прогрессивное евразийство, основанное на прагматичном рационализме, требует отказа от централизованной модели, которая, как показывает история, становится уязвимой перед внешними и внутренними угрозами. Жёсткая вертикаль власти, где все решения принимаются на высшем уровне, создаёт узкие места, которые легко использовать для манипуляций. В условиях глобальной конкуренции такая система не только тормозит развитие, но и открывает двери для внешнего влияния, будь то через экономическое давление или информационные войны.
Децентрализованная модель, напротив, опирается на самоорганизацию граждан и распределение ресурсов, что делает её более устойчивой. Представим общество как сеть узлов, где каждый узел — это автономное сообщество или инициатива. Если один узел выходит из строя, сеть продолжает функционировать, тогда как в централизованной системе сбой в центре парализует всё. Постсоветское пространство, с его многообразием культур и традиций, идеально подходит для такой модели, где локальные сообщества могут экспериментировать с формами управления и технологиями, обмениваясь опытом и создавая синергию.
Метафора пружины, упомянутая ранее, здесь также уместна. Традиционное евразийство, с его акцентом на сакральном порядке, сжимает общественную энергию, подавляя инициативу и загоняя потенциал внутрь. Это давление, как в случае с пружиной, может привести либо к поломке, либо к взрыву, когда накопленное напряжение вырывается наружу в виде социальных потрясений. Прогрессивное евразийство, напротив, использует эту энергию, направляя её на созидание. Пружина амортизируется таким образом, что даже при сильном нажатии она все еще будет давать необходимый эффект. Вместо подавления оно даёт гражданам пространство для действия, превращая их из пассивных исполнителей в активных участников антизападного консенсуса. Например, технологические прорывы в СССР, такие как космическая программа, были возможны благодаря мобилизации коллективного потенциала, но с опорой на инициативу учёных и инженеров. Сегодня этот дух можно возродить, но уже в новой форме — через поддержку стартапов, кооперативов и образовательных инициатив, которые делают граждан соавторами прогресса.
Контраст между традиционным и прогрессивным евразийством особенно ярко проявляется в отношении к технологиям. Для Харичева технологии вторичны по сравнению с сакральной миссией, тогда как прогрессивная модель видит в них ключ к суверенитету. Продажа технологий миру — это не просто экономическая стратегия, а способ утверждения идентичности через вклад в глобальное развитие. Постсоветское пространство, с его инженерным наследием и ресурсами, могло бы стать лидером в таких областях, как искусственный интеллект, зелёная энергетика или биотехнологии. Это требует не изоляции, а активного участия в глобальном рынке, где конкуренция стимулирует инновации. Суверенитет в этом контексте — это не отгораживание, а способность предлагать миру что-то уникальное, будь то программное обеспечение или модели устойчивого развития, революционное наступление на глобализм. Такой подход не только укрепляет экономику, но и создаёт культурное влияние, делая евразийскую идентичность привлекательной для других.
В конечном счёте, прогрессивное евразийство, основанное на прагматичном рационализме, предлагает путь, который преодолевает противоречия традиционной модели. Вместо метафизической замкнутости оно открывает перспективы для участия в глобальных процессах на собственных условиях. Вместо пассивного гражданина оно ставит в центр автономного человека, способного к революционным изменениям. Вместо централизованной уязвимости оно строит сеть самоуправляемых сообществ, где технологии и инициатива становятся драйверами прогресса. Народы постсоветского пространства, с их историческим опытом и потенциалом, могут стать авангардом этого движения, если откажутся от регресса ради созидания. Это не отрицание евразийской идеи, а её трансформация в инструмент для будущего, где суверенитет и прогресс идут рука об руку.
Таким образом, философская изоляция Харичева, отвергающая диалог и субъектность, несёт множество рисков. Замыкание на себе вместо взращивания сил для глобального взаимодействия ведёт к стагнации. Отрицание преобразовательного духа лишает общество динамизма. Пассивный гражданин уступает автономному по устойчивости и инновациям. Чрезмерное давление, как в случае с пружиной, и уязвимость централизации создают угрозы как внутренние, так и внешние. Альтернатива — это модель, где изоляция служит этапом для укрепления, граждане обладают свободой и ответственностью, а общество остаётся открытым, сохраняя свою уникальность. Только так можно обеспечить развитие, а не регресс, в эпоху глобальных вызовов и возможностей.
Альтернатива: федерализм, кооперация, субъект
Цивилизационный проект, предложенный Харичевым, исходит из централизующего принципа — идея государства как тотальной формы жизни, вобравшей в себя культурное, экономическое и политическое. Это не просто политическая конструкция, а форма онтологии, в которой человек растворяется в теле государства, лишаясь субъектности. Противоположность этому пути — федерализм и кооперация, опирающиеся на философию коллективизма, но не в её бюрократически-авторитарной, а в органически-гуманистической интерпретации, обновленной модели противопоставления западной корпоративистской концепции.
Коллективизм как антидот патернализму
В основе альтернативного проекта лежит коллективизм не как идеология массового подчинения, а как этика совместности. Это не культ вождя и не опора на централизованное покровительство, а система отношений, в которой каждый участник воспринимается как активный элемент общего дела. Такой коллективизм — это синтез автономии и солидарности. Он отказывается от модели, в которой государство патронирует «малого» человека, взамен предлагая взаимную опору и равноправное сотрудничество.
Коллективистская этика предполагает, что личность развивается в среде взаимодействия, а не в изоляции или подчинении. Она отказывается от принципа вертикальной подотчётности как единственного возможного механизма управления. Вместо этого она предлагает горизонтальные связи, сеть доверия, компетенции, взаимной проверки и поддержки. В такой системе институты власти не абсолютизированы — они вторичны по отношению к живым сообществам, и служат им, а не наоборот. Служат в рамках отказа от западной модели. Изоляция призвана защитить такие связи перед тем, как они выплеснутся наружу в качестве ответа на “общество согласия” на западе.
Органическое государство: не организм, а симфония
Государство в такой модели мыслится не как единый организм с централизованным «мозгом» и подчинёнными «органами», а как симфоническая структура. В ней аппарат управления — дирижёр, но не автор музыки. Он не диктует ноты, а организует звучание разных партий. Без самостоятельности и выразительности отдельных инструментов — регионов, профсоюзов, коммун, профессиональных сообществ, образовательных и культурных инициатив — не возникает ни богатства, ни гармонии.
Органичность государства здесь означает не жесткую иерархию, а способность к адаптации, согласованию, компромиссу и эволюции. Оно живо, потому что состоит из множества живых элементов, находящихся в диалоге, а не в подчинении. Аппарат — это не суверен и не хранитель «цивилизации», а технический посредник между сообществами, призванный координировать и усиливать их потенциал.
Федерализм как форма политической множественности
Настоящий федерализм не сводится к делению на субъекты Федерации и не ограничивается административными полномочиями. Это система, в которой каждый регион, город, сообщество и профессиональная группа обладают правом на институциональное выражение своих интересов и на прямое участие в управлении. Это не только про географию, но и про распределение политической энергии.
Федерализм создаёт условия для того, чтобы различные идентичности — этнические, культурные, экономические, профессиональные — не конкурировали за «место под солнцем» в едином государственном теле, а мирно сосуществовали и взаимодействовали. Это гарантии от этнонационального или классового доминирования. Это пространство для экспериментов, локальной инициативы, разнообразия форм.
Кооперативная экономика: солидарность вместо эксплуатации
Экономическая основа этой модели — кооперация. Это означает, что собственность, ресурсы и решения не концентрируются в руках ни частного капитала, ни бюрократического центра, а перераспределяются через механизмы участия. Кооператив — это не просто форма юридической регистрации, а пространство, где труд и управление не отделены друг от друга.
Кооперация возвращает экономике её человеческий смысл — как процесс производства не только товаров, но и отношений, ответственности, достоинства. Это экономика не для роста абстрактного ВВП, а для реального повышения благополучия людей. В такой модели мотивация рождается не из страха, а из солидарности. Решения принимаются не ради прибыли акционеров, а ради устойчивого развития всей системы.
Классический пример — модель «Мондрагон» в Испании, где десятки тысяч работников управляют компаниями через горизонтальные механизмы. Или скандинавские модели, в которых профсоюзы и кооперативы формируют устойчивый баланс интересов между трудом, капиталом и государством. Это не утопия — это уже существующая альтернатива как диктату государства, так и диктату рынка.
Субъект как основа политической архитектуры
Центральное место в этой модели занимает субъект — конкретный человек, обладающий правом на участие, голос, действие. Это не «народ» как метафизическая сущность и не «гражданин» как носитель обязанностей. Это реальный актор, встроенный в сети солидарности и совместного действия. Такой субъект не нуждается в патроне, потому что включён в институты, где его голос учитывается, где его опыт становится значимым.
Субъектность — это главное, чего не хватает в цивилизационной модели. Она предполагает не только свободу, но и участие. Не только защиту прав, но и обязанность действовать — критически, солидарно, ответственно. В этом смысле альтернатива — не просто в другой архитектуре государства, а в иной антропологии: в отказе от образа подданного или «части целого» в пользу образа гражданина-созидателя.
Человек в модели кооперации и синдикализации должен воспринимать себя как гражданина Евразии — активного участника широкого, динамичного процесса, где Россия трансформируется в континентальный плавильный котёл. Это пространство, основанное на взаимодействии не только 190 народов, составляющих её многонациональную ткань, но и всех тех, кто стремится к объединению через интенсивные методы ассимиляции и культурного обмена. Здесь подразумевается не стирание культурных и национальных традиций, а их постепенное сближение, переплетение и синтез в новую, общую идентичность, которая сохраняет уникальность каждого элемента, но при этом создаёт нечто большее — целостную евразийскую общность. В этой модели человек становится представителем свободной федерации, свободной ассоциации и свободной идеологии, которые решительно противопоставляют себя как корпоративной системе, где индивид подчинён логике прибыли, так и патерналистской, где он зависим от государства-опекуна. Вместо этого он обретает субъектность, становясь основой новой политической архитектуры, где его голос, действия и инициатива определяют направление развития.
Это не абстрактный «народ», растворённый в метафизических категориях, и не «гражданин», чья роль сводится к выполнению обязанностей перед государством. Это реальный, живой актор, встроенный в горизонтальные сети солидарности и совместного действия. Такой человек не нуждается в патроне — ни в виде корпорации, диктующей свои условия, ни в виде государства, навязывающего опеку. Его сила проистекает из включённости в институты, где его мнение имеет вес, а его опыт становится ресурсом для принятия решений. Например, в кооперативах или синдикатах он не просто исполнитель, а соучастник управления, совладелец процесса, который сам же помогает строить. Это радикально меняет его положение: он перестаёт быть объектом внешнего воздействия и становится субъектом, формирующим реальность вокруг себя.
Субъектность в этой модели — это не только свобода, но и активное участие, не просто защита прав, а обязанность действовать осознанно, критически и ответственно. В традиционных системах — будь то авторитарные или либеральные — человек часто отчуждён от власти: в первом случае он подавлен вертикалью, во втором его влияние ограничено формальными рамками вроде выборов. В модели кооперации и синдикализации участие становится живой практикой, пронизывающей все уровни жизни — от местного сообщества до континентальных структур. Человек здесь не ждёт указаний сверху и не полагается на чужую волю; он сам включается в процесс принятия решений, будь то через собрания кооператива, обсуждения в ассоциации или совместные проекты с другими гражданами Евразии. Это требует от него не только знания своих прав, но и готовности брать на себя ответственность за общее благо. Такой подход воспитывает новую политическую культуру, где инициатива и солидарность становятся естественными чертами гражданина-созидателя.
Россия в этой модели предстаёт не как замкнутая цивилизация, а как открытое пространство, где интенсивное взаимодействие народов рождает новую идентичность. Это не принудительная ассимиляция, стирающая различия, а добровольное объединение, основанное на взаимном обогащении. Культурные и национальные традиции не исчезают, а переосмысливаются, сплетаясь в общий узор, который усиливает каждого участника. Представьте себе, как музыка, язык, обычаи разных народов — от татар и башкир до якутов и чеченцев — начинают звучать в унисон, сохраняя свои мелодии, но создавая новую гармонию. Этот процесс выходит за пределы России, охватывая всех, кто готов стать частью евразийского проекта — от Средней Азии до Восточной Европы. Человек в таком контексте воспринимает себя не как носителя узкой национальной принадлежности, а как гражданина Евразии, чья идентичность обогащена многообразием, но направлена на общую цель — созидание устойчивого и прогрессивного будущего.
Свободная федерация, о которой идёт речь, решительно отходит от двух доминирующих моделей современности. В корпоративной системе человек — лишь инструмент, чья ценность измеряется рыночной полезностью; его права подчинены интересам капитала, а свобода ограничивается рамками потребления. В патерналистской модели он — зависимый подопечный, чья инициатива подавляется заботой государства, превращающего его в пассивного получателя благ. Модель кооперации и синдикализации предлагает иной путь: здесь власть распределена горизонтально, через ассоциации и союзы, которые человек формирует сам. Решения принимаются не в далёких кабинетах, а в процессе диалога и консенсуса, где каждый голос имеет значение. Это не утопия, а практическая альтернатива, вдохновлённая историческими примерами — от крестьянских общин до кооперативных движений XX века, где люди объединялись для решения общих задач, сохраняя свою автономию.
Субъектность, лежащая в основе этой модели, становится тем, чего так не хватает традиционным цивилизационным концепциям, вроде той, что строится на метафизической исключительности. Она предполагает не просто другую архитектуру государства, а иную антропологию — отказ от образа подданного, растворённого в сакральном порядке, или «части целого», подчинённой высшей воле. Вместо этого возникает гражданин-созидатель — человек, который не только пользуется свободой, но и воплощает её в действии. Он не ждёт, пока кто-то решит его проблемы, а сам становится двигателем изменений, будь то через создание кооператива, запуск технологического проекта или участие в управлении своим сообществом. Это требует от него критического мышления, способности к сотрудничеству и готовности экспериментировать. Такой человек — не изолированный индивид и не безликая единица массы; он связан с другими через сети взаимопомощи, где его творчество служит общему делу.
В модели кооперации и синдикализации человек, воспринимающий себя как гражданина Евразии, становится не просто участником, а творцом нового мира. Россия, превращаясь в континентальный плавильный котёл, объединяет народы через интенсивное взаимодействие, создавая идентичность, которая одновременно многообразна и едина. Свободная федерация, противопоставленная корпоративной и патерналистской системам, даёт человеку субъектность — право и обязанность формировать будущее через участие и солидарность. Это не просто альтернатива существующим моделям, а шаг к новой политической реальности, где гражданин-созидатель становится основой устойчивого и справедливого развития Евразии.
