Реформы в России – это огромная и интересная тема. И так уж сложилось, что некоторые из них известны по-разному. Есть реформы, которые встречают практически всеобщее одобрение, есть и те, которые воспринимаются однозначно негативно. Но всегда ли сложившееся мнение о реформах бывает верным? Вряд ли. И доказать это я вам попробую на примере одной из реформ, которую часто хвалят: аграрной реформы Столыпина.
Сейчас многими принято петь реформе осаны: мол, наконец-то частную собственность на селе вводить начали! Мол, Россия бы с колен поднялась, и империя бы не рухнула, кабы реформе больше времени дали. Однако я тут читал кое-что… и, знаете, есть у меня серьёзные сомнения, что реформа бы удалась. Даже если бы Столыпину дали желанные 20 лет спокойствия. Поэтому давайте присмотримся к реформе Петра Аркадьича поближе и повнимательнее.
Поможет мне в этом интересном деле малоизвестный сейчас экономист той поры Александр Иванович Чупров. Да, вы наверняка не знаете, кто это такой, равно как и я до недавнего времени. Но этот человек к 1908 году успел написать работу по интересным нюансам указа 9 ноября 1906 года. Впрочем, не Чупровым единым: на сайте «Истмат» выложены материалы из работы Огановского по экономической географии. Да, Огановский был издан уже при советской власти, однако он много ссылается на дореволюционных авторов, так что просто отбросить его сведения будет плохой идеей.
В этой работе мы поговорим с вами о том, почему реформы Столыпина чрезмерно преувеличены и разберем основные его аспекты.
Автор: Максим Астраускас.
Аграрный вопрос: ответ за день до дедлайна.
Биографии Столыпина мы тут касаться не будем, поэтому ближе к делу. С самого начала правления Николая Второго то тут, то там появлялись очаги недовольства. Обуховская оборона произошла в особо ничем в российской истории непримечательном 1901 году. Правительство надеялось в ходе расширения азиатского рынка мимоходом подправить и дела с недовольством «верноподданных», а потому неосмотрительно обостряло отношения с Японией. Японцы оказались проворнее российских генералов: сначала внезапным нападением, а после – решительным наступлением они не только полностью заняли Корею, но и захватили занятую тогда Россией Маньчжурию. Впрочем, с января 1905 года Государя-императора резко перестала заботить далёкая война…
Если в начале войны патриотический подъём смог на время заглушить голоса бастующих рабочих, то с первыми поражениями стало скорее наоборот: недовольные стали ещё громче. 9 января рабочие из изначально проправительственного «Собрания русских фабрично-заводских рабочих» под руководством попа Гапона вышли к Зимнему дворцу с петицией, где перечислили свои требования. Когда же вместо царя навстречу рабочим вышли солдаты и дали по процессии залп, началась цепная реакция: начались забастовки, где-то создавали советы депутатов, где-то поднимались вооружённые восстания, а в октябре и вовсе началась Всеобщая политическая стачка. Уже к весне 1905 года пожар мятежа перекинулся и на крестьянство: мужики охотно сжигали барские поместья и грабили запасы помещиков. Правительству нужно было что-то делать, чтобы успокоить хотя бы часть недовольных. Для этого 17 октября 1905 года вышел знаменитый Манифест об усовершенствовании государственного порядка. В нём император обещал созвать-таки Государственную Думу, причём не первого проекта, а более демократичную. В ноябре была сделана попытка и задобрить крестьян: 3 ноября 1905 года вышел указ о сокращении на весь 1906 год выкупных платежей, что платились с 1861 года за землю, и последующей их отмены с 1 января 1907 года.
Обычная ситуация в деревне 1905-1906 годов.
Впрочем, один этот указ не мог решить проблем в сельском хозяйстве. Правительству срочно нужен был аграрный реформатор. Дело в том, что в империи уже давно стоял вопрос о земле. В 1861 году, когда отменяли крепостное право, российские власти попытались угодить и помещикам, и крестьянам, и казне (на самом деле только казне, но об этом позже). Наиболее радикальные проекты крепостников, вроде предложения князя Гагарина отпустить крестьян совсем без земли, были отметены в сторону. Земля должна была одновременно остаться и за крестьянами, и за помещиками. Как? Да очень просто: крестьяне пока что свободны только с усадьбой, а земля всё ещё за помещиком. Крестьянин, вроде как, должен платить помещику за землю, но милостивый Государь-император Александр Вторый приходит к нему на помощь и платит помещику 80% стоимости земли. Жаль только, что делает он это не просто так, а в качестве этакого ипотечного кредита: мужик теперь должен эти 80% государству, а потому обязуется платить Государю-императору по 6% этого долга в год. И платить он примерно должен 49 лет. А до той поры он всё ещё на барской земле и работает на барина тоже. Впрочем, обиженными дворяне тоже не ушли, потому что выкупной платёж у них зачастую банально уходил на оплату приличной такой суммы долга перед государством. Поэтому в полном выигрыше было только царское правительство.
Дворяне немного обиделись, но им всё же подсластили пилюлю фактической гарантией наличия рабочей силы до 1910 года, да и условия выкупа дворяне с мужиками должны были решать сами (уж тут дворяне начали отыгрываться на полную катушку, проводя манипуляции с ценами на землю и забирая себе все лучшие земли, урезая мимоходом крестьянские наделы). А вот мужик был обижен чуть не со всех сторон. Единственным вариантом избежать ипотеки почти на 50 лет был получить от барина совсем уж урезанный даровой надел, названный кошачьим за его способность к прокорму кого-либо (ну, вы поняли, кого с него можно было кормить). Но тогда вместо ипотеки будет работа на барских полях за деньги, а уж барин-то учтёт твой кошачий надел, когда будет определять жалование.
Если помещики смирились с новым положением и даже начали находить в нём плюсы (например, можно было часть земли не в виде полей забрать, а в виде подходов к водоёму или лесу, чтобы все за проход платили), то вот мужик с новым положением дел мириться хотел не очень. Впрочем, сначала его быстро подавили, а потому цари посчитали, что конфликт исчерпан. Однако была проблема: количество земли в пользовании (не во владении до отмены выкупных платежей) крестьян росло медленно. А вот крестьянское население росло быстро, особенно после появления в деревне земских больниц, где могли как роды принять, так и от болезни вылечить. И вот потихоньку да помаленьку росла с 1861 года проблема крестьянского малоземелья. Процесс естественный для становящейся на капиталистические рельсы страны, однако в России он осложнялся кое-какой неприятностью… в России было худо с промышленностью. Нет, в сравнении с цинским Китаем, конечно, в России была очень неплохая промышленность, однако росла она недостаточно быстро, чтобы вобрать в себя огромное число переселенцев из деревни. Впрочем, в то время куда большее внимание обращали на другой фактор, задерживавший миграцию.
После освобождения крестьян возник вопрос: как сделать так, чтобы крестьяне не сбегали от барина в города? Да, сбегать не то что бы было куда, но перспектива платить 80% выкупа 49 лет, параллельно отрабатывая старую-добрую барщину, могла заставить крестьянина совершать необдуманные поступки. А ведь он ещё не заплатил царю выкуп… Поэтому было принято решение создать хитрую систему. Крестьянская община, вековой и самый удобный в российских условиях способ выжить на, откровенно говоря, не самой хорошей земле, стала административной единицей, где была введена круговая порука. Из-за этого подати стали налагаться не на конкретного мужика с семьёй, а на всю общину целиком. Община, что логично, старалась равномерно распределять налоговую нагрузку на своих членов. Однако, если число общинников сокращалось, то налоговая нагрузка на каждого из оставшихся возрастала. Поэтому община всеми правдами и неправдами старалась удержать как можно больше людей. Получалось не всегда, кто-то уезжал и пополнял число пролетариата, однако хотя бы отчасти община способствовала удержанию людей в деревнях. Впрочем, ещё до 1905 с круговой порукой начали бороться, из-за чего этот фактор к моменту реформы потерял свою значимость.
Вообще, до 1905 года царское правительство не то что бы прям сильно беспокоилось насчёт вопроса о земле. Видевший назревающий кризис министр финансов Витте столкнулся с откровенной незаинтересованностью в решении проблемы аграрного перенаселения. Ни другие министры, ни их подчинённые бюрократы, ни сам император не были сильно заинтересованы этими вопросами. Такое ощущение, что правительство действовало по принципу «после нас – хоть потоп». И только революция 1905-1907 годов смогла заставить императора и его министров шевелить мозгами, потому что потоп грозил начаться ещё до момента с «после нас». Император менял министров, особенно внутренних дел, довольно часто: за один 1905 год было три министра внутренних дел. Причём даже с учётом того, что первый из них был назначен министром раньше 1905 года, а последний сумел сохранить министерскую должность до 1 января 1906 года, ни один из них года не продержался.
И вот в апреле 1906 года пред светлыми очами императора появился он. Саратовский губернатор Пётр Столыпин, показавший относительно неплохие результаты при «успокоении» вверенной ему области. Судя по распространённой версии, именно последнее обстоятельство заставило императора обратиться к Столыпину с просьбой занять место министра внутренних дел. Говорят, что император даже надавил на Петра Аркадьича, поскольку тот не соглашался. Впрочем, учитывая усердие, с которым за дело взялся новый министр, в этом и усомниться можно…
В июле 1906 года новый министр внутренних дел получил ещё и пост Председателя совета министров, что давало Петру Аркадьичу ещё большие полномочия. В итоге с апреля по ноябрь 1906 года Столыпину нужно было придумать как разрешить проблему крестьянского малоземелья. Определённые надежды внушало то, что Столыпин был помещик со стажем, владелец огромного количества земли. Наверное, он понимает что-то в ведении сельского хозяйства, правда ведь? Правда?
Какие есть предложения?
9 (22) ноября 1906 года император Николай подписал указ, спроектированный Столыпиным. В указе этом значилось, что, раз уж выкупные платежи с 1 января 1907 года отменяются, то и крестьяне-общинники теперь могут свободно выходить из общины вместе с землёй, причём либо за маленькую цену, либо вообще бесплатно, если последний передел земли производился более 24 лет назад. Помимо этого в указе сказано было и то, что теперь крестьянину предлагается уникальная возможность свести свои земли «к одному месту».
Тут у многих уже может возникнуть вопрос: что значит «к одному месту»? А ответ очень простой: сделать свой земельный участок единым полем. После этих слов у кого-то может сломаться шаблон, поэтому скажу заранее: большая часть общинников имели землю не в виде единого участка, а в виде нарезанных в общинных полях полос. То есть, чересполосица – это не только барское явление, когда барин специально режет свою землю по полосам, чтобы гадить крестьянам. Крестьяне часто сами держали землю чересполосно. Причины могут быть разными, однако, если говорить обобщённо, во многих регионах России в определённый момент времени условия сложились так, что держать землю полосами вперемежку с чужими участками было приемлемо и выгодно.
Так вот, реформаторы предлагали крестьянину два варианта: создавать либо «отруб» (единый участок без ухода из деревни), либо хутор (отселение из деревни на другое место с единым участком). Хуторянам полагались государственные льготы и помощь, а малоземельных крестьянам через какое-то время показали приманку: началась льготная продажа имевшихся в государственной или удельной (принадлежащей членам августейшей фамилии) собственности земель, в соответствии с циркуляром о ликвидации земельного фонда. Помимо этого, правительство как может поощряет переселение крестьян в Сибирь (это лучше раскрыть дальше, а пока запомните). С этого момента начинается легенда о блестящей столыпинской реформе. Делится она, правда, не на главы или песни, а на аргументы…. Но это не помешает её разобрать.
Министерская логика.
Начнём с якобы интуитивно понятного. Человек наших дней может подумать, что само дело «округления» участка – благое. Мол, когда много полос – это неудобно, вот на едином поле работать однозначно лучше. Не исключено, что и сам министр так думал. Однако ж посмотрим на дело с точки зрения принципа историзма, то есть с точки зрения тогдашнего сельского хозяйства.
Во-первых, (Огановский, я вызываю тебя!) ещё дореволюционные учёные выяснили, что не всякая чересполосица вредна: чересполосица с широкими полосами земли не особо в хозяйственном плане отличается от отруба или хутора.
«Отсюда ясно, что вредна с хозяйственной точки зрения только такая чресполосица, которая 1) увеличивает непродуктивные затраты труда, благодаря переезду с полосы на полосу, т.-е. чрезмерная многополосица, когда на каждый двор приходится не 6—8, а 30—40—50 и даже 100 полос, 2) которая не дает возможности применения усовершенствованных орудий, т.-е. узко- и мелкополосица, при которой нельзя обернуться с плугом, и при засеве семена соседних полос смешиваются, 3) при которой конфигурация полос крайне затрудняет их обработку или доступ к ним через дороги и межи крайне затруднен. Это, так называемая, путаница полос, когда они нарезаны не прямоугольниками, а кривыми или ломанными линиями без доступа к дорогам. Путаница полос чаще бывает при частном землевладении, так как крестьяне—частные (подворные) и собственники считаются лишь со своими личными интересами и дробят полосы, как им заблагорассудится при семейных разделах и прочих переходах земель из рук в руки. В живой, т.-е. производящей систематические переделы общине, конфигурация полое выпрямляется, дороги и межники восстанавливаются при каждом переделе».
Однако при этом стоит учитывать, что многополосица не от хорошей жизни появляется: как выяснили в ходе исследования 1913 года, многополосица была наиболее распространена на севере страны. Одними из причин этого явления были названы следующие: «[объясняется многополосица] пересеченностью местности (обилие холмов, речек, долин) и разнообразием угодий, заболоченностью и каменистостью многих участков, т.-е. естественными условиями»; «необходимость выбирать небольшие, более удобные и сухие, разбросанные так и сям поляны в дебрях дремучих лесов и болот. Такая же многополосица царит и на севере Вятской и Пермской губ». То есть, даже при вредной чересполосице в некоторых случаях округление не имеет смысла, так как условия для него неподходящие. К этому стоит прибавить, что зачастую лучшую землю забирал себе помещик, а крестьянам он мог отдать довольно крупный, но каменистый или заболоченный участок. К тому же, на севере в некоторых местностях имело место разрушение «живой» общины, а потому переделы иногда не происходили со времён реформы 1861 года.
И ведь, зная, что природные условия не всегда хороши даже в чернозёмной зоне, можно предположить, что хоть иногда даже в благоприятной для «округления» зоне может сложиться ситуация, при которой толку от единого участка не будет. То есть, просто скопом всех сводить в единый участок – дело сомнительное. Однако, судя по всему, прав был Салтыков-Щедрин, когда в «Господах Головлёвых» писал:
«Представьте себе столоначальника, которому директор, под веселую руку, сказал бы: «Любезный друг! Для моих соображений необходимо знать, сколько Россия может ежегодно производить картофеля — так потрудитесь сделать подробное вычисление!» Встал ли бы в тупик столоначальник перед подобным вопросом? Задумался ли бы он, по крайней мере, над приемами, которые предстоит употребить для выполнения заказанной ему работы? Нет, он поступил бы гораздо проще: начертил бы карту России, разлиновал бы ее на совершенно равные квадратики, доискался бы, какое количество десятин представляет собой каждый квадратик, потом зашел бы в мелочную лавочку, узнал, сколько сеется на каждую десятину картофеля и сколько средним числом получается, и в заключение, при помощи божией и первых четырех правил арифметики, пришел бы к результату, что Россия при благоприятных условиях может производить картофелю столько-то, а при неблагоприятных условиях — столько-то. И работа эта не только удовлетворила бы его начальника, но, наверное, была бы помещена в сто втором томе каких-нибудь «Трудов».
Что ж, такова, видимо, министерская логика… Для дальнейшей аргументации против «округления» я вызываю Чупрова, который тоже кое-что знает про отрубные участки:
«Главные выгоды округления сводятся к экономии труда людей и животных. По расчётам, сделанным в Гессене, владение с площадью больше 20 гектаров экономизирует после округления 25% затрачиваемого труда, а владение ниже 2 гектаров — не больше 5%. Понятно поэтому стремление к отрубам у помещика или крупного мужика, которым нужно нанимать оплачиваемую рабочую силу; но что выиграет от переселения на отрубной участок наш заурядный крестьянин с его 8—10 десятинами на двор?» (с. 28).
«Указанная главная выгода расселения, сводящаяся к экономии труда, может вполне обнаружиться лишь тогда, когда двор будет, находиться в близком расстоянии от полей, всего лучше в их центре. Такое отношение двора к полям легко достигается там, где народ селится малыми деревнями; при больших же деревнях, какие, например, преобладают в Южной и Западной Германии и в весьма многих местностях России, разверстание земли на отрубные участки может принести выгоду лишь при условии переноса усадеб на эти отрубы. Оставаясь в крупной деревне, владелец участка, отведённого к одному месту, потеряет больше труда, чем при прежней чересполосице, когда по крайней мере часть угодий, и притом более ценных и важных, находилась вблизи двора» (с. 29).
Получается, что крестьянин, который точно выиграл бы от самого сведения земли к одному участку – это крестьянин, который может позволить себе задорого перенести усадьбу (дом) в середину поля. А ещё тот, которому надо платить наёмным работникам за труд в поле и которому из-за этого неудобно, когда работа будет прерываться постоянным переходом с полосы на полосу. То есть… кулак. Любопытный факт: в довольно популярном журнале на историческую тематику «Дилетант» имеет место быть статья «Во власти общины». В статье этой есть подпись под одной из картинок, содержание её следующее: «Большевики повторяли, что от реформ Столыпина выиграли исключительно кулаки-эксплуататоры». В тексте самой статьи также есть такие строки: «В печати Столыпина называли врагом своего народа. Ведь переход от общинного уклада к индивидуальному неизбежно приводил бы к расслоению крестьянства на собственников и безземельных батраков. То есть реформа была на руку «эксплуататорам». И мне вот интересно, а в чём в данном конкретном случае не правы большевики и печать? Лично мне – непонятно.
Итого же у нас выходит, что само по себе «округление» большинству крестьян не предоставляло существенных выгод. Про кулаков же надо будет сказать чуть позже, в разговоре о другом аргументе. Остановимся на том, что затевать реформу ради простого округления смысла не было. Да и главная проблема аграрного вопроса на то время была в малоземелье и аграрном перенаселении. При этом, по словам Чупрова:
«А. А. Кофод после тщательного изучения вопроса пришел к выводу, что «при настоящем культурном уровне сельского населения в России нормальный хуторской участок определяется для нечерноземных западных губерний приблизительно в 10 десятин; в чернозёмных местах, там же, размер нормального хутора понижается до 7—8-ми десятин. В центральных черноземных губерниях, вероятно, получится приблизительно та же цифра, а в восточных степных значительно больше» (с. 81-82).
«Таким образом, две задачи, поставленные нынешним правительством в аграрном вопросе, оказываются между собою в непримиримом противоречии: если стремиться к устранению хотя бы наиболее острого малоземелья, неизбежно придется расстаться с мечтою о правильном хуторском устройстве; если же выдвинуть на первый план, водвоpeние нормальных хуторов, то борьба с малоземельем сведется на нет» (с. 82).
Получается, что министр фактически препятствовал решению своей же главной задачи. Впрочем, скорее всего, он задачу свою всё же видел в другом. Но об этом позже…
Как чиновники с общиной боролись.
Более идеологизированный аргумент крутится вокруг общины. Если много слушать праваков, особенно либерального толка, то хоть кто-то из них да скажет, что община была тормозом сельского хозяйства, а потому правильно Столыпин сделал, что начал способствовать её разрушению. Многие упирают (и даже упирали тогда) на то, что крестьянский мир тормозил развитие деревни, что община мешала самым богатым крестьянам развиваться и заставляла их, о ужас, учитывать интересы более бедных односельчан. Мол, трудолюбивые зажиточные крестьяне были вынуждены тащить на себе пьяниц и слабаков. Да и вообще, община – это пережиток Средневековья и никому она в 1906 году не была нужна. И ведь указ 9 ноября 1906 года действительно сделал многое для разрушения общины. О его последствиях пишет Чупров:
«Указ 9-го ноября 1906 года дает толчок к выделению из общины многоземельных её членов. Многодушники имеют особый интерес хлопотать о выходе из мирского союза. Закон поддерживает эту тенденцию льготными условиями приобретения общинной земли. В общинах, не производивших переделов больше 24-х лет — таких общин, по правительственным сведениям, считается около половины, — за выделяющимися укрепляются в личную собственность, без всякого вознаграждения мира, участки общинной земли, находившиеся дотоле в их пользовании; но и в общинах, где за последнее 24 года переделы происходили, имеет место в сущности то же правило. И там за желающим выделиться закрепляется земля, находившаяся в его фактическом владении, с той лишь оговоркой, что за лишнее количество против того, какое причиталось бы ему на основаниях последней разверстки, он обязуется внести общине плату по первоначальной выкупной оценке, а эта оценка бывает вдвое, втрое, а иной раз и вдесятеро ниже против действительной стоимости земли. Общинник, который пользуется наделом на четыре души и рискует вследствие сокращения семьи потерять из него при ближайшем переделе половину, конечно, заинтересован, получить при помощи выдела в свое полное распоряжение, — частью задаром, частью почти задаром, — землю, поднявшуюся теперь во многих местах до громадных цен. По выделе многодушных в общине останется лишь мелкота, однодушники, дворы без рабочей силы, малоземельные и бессильные элементы современной деревни. Окруженные могучими соседями, обрезанные в пользовании своими общинными угодьями, они будут влачить еще более жалкое существование, чем было до сих пор» (с. 45).
Что ж, теперь поговорим о преимуществах пребывания в общине, помимо помощи односельчан…
Во-первых, необходимо вспомнить про переделы. Если кто-то не знал, то община крестьянская периодически производила перераспределение земли между отдельными домохозяевами. Главная польза от перераспределения заключалась в том, что обычно в России землю делили между всеми наследникам. Это приводило к дроблению наделов, если крестьянин был частным собственником. Однако община перераспределяла полосы сообразно с возможностями и нуждами дворов, а потому многие поколения крестьян и дальше могли жить в деревне, не испытывая крайней нужды. Однако при выходе из общины, неважно на хутор ли, на отруб ли или даже на более привычное для крестьян тех лет чересполосное частное владение, община теряла власть над этими землями. А потому крестьянин, неважно сколько у него десятин земли, должен будет делить их между своим потомством вплоть до того момента, когда жить с оставшегося участка станет невозможно. Нет, в теории он может сделать наследником одного сына, однако есть нюансы. Обычное право (то есть, опора на обычай), в отличие от права писанного, безграмотному крестьянину известно, а потому действовать он будет скорее по обычаю, чем по закону. Да и крестьянин, если любит своих детей, вряд ли отдаст всю землю только одному. Потому что без земли выбор у крестьянина небогатый: 1) идти в батраки и работать за еду и кров; 2) идти в город, где нет никаких гарантий, что ты найдёшь работу и не закончишь жизнь, прося милостыню или вися в петле; 3) пытаться купить льготной земли, но её на всех не хватит, да и, скорее всего, придётся переезжать и строить новый дом на новом месте (уже хорошая такая копеечка). Словом, жизнь заметно усложняется для каждого потомка крестьянина-частника. Впрочем, надо отметить, что переделы производились не везде, а потому для некоторых мест преимущество было неактуально. Однако такая ситуация сложилась там, где община теряла свои функции и слабела.
Во-вторых, о чём мало вспоминают, закон 9 ноября 1906 года не распространялся на сельские пастбища. Чупров пишет:
«При расселении на отрубные участки для мелких хозяев становится гораздо затруднительнее содержать скот, нежели при общинном строе. В общине крестьяне, кроме постоянных выгонов, имеют обширную площадь для выпаса своего скота, именно все паровое поле и поля, засеянные хлебами, по снятии с них урожая. Такой корм скуден, но он ничего не стоит хозяйству. Кроме того, пастьба в общем стаде с одним пастухом сводит к наименьшим размерам затрату сил и средств на присмотр за скотом. При выделении на отрубные участки эти выгоды пропадают. Каждый хозяин должен сам присматривать за своим скотом или же поставить его на стойловое; между тем тот и другой исход представляют свои трудности. Когда в 20-х годах XIX столетия прусское правительство предпринимало всеобщее округление участков, оно увлеклось теорией Альбрехта Тэера о выгодности и повсеместной применимости стойлового содержания скота при одновременном введении посевов клевера. Но, как показал последующий опыт, надежда на немедленное осуществление этих перемен в хозяйстве была ошибочной» (с. 30-31).
«Стойловое содержание скота требовало от хозяина гораздо больше знаний и средств, чем сколько имелось их у тогдашнего сельского населения. Поэтому в большинстве местностей многие годы сохранялась у разверстанных крестьян пастьба скота, но уже не на общих полях, а лишь в пределах маленьких участков, доставшихся отдельным хозяевам. Приходилось, во избежание ответственности за потравы, тщательно стеречь свой скот, для чего обыкновенно употреблялись подростки, в явный ущерб их школьному образованию и духовному развитию. В особенности трудно было ладить с этими условиями мелким людям, которые вынуждены были вовсе отказываться от содержания скота» (с. 31).
«А велика ли потеря?» – может спросить городской житель XXI века. Велика, отвечу я. Ведь для большинства крестьян отходы жизнедеятельности скота были единственным удобрением. Даже в начале XX века обычный русский крестьянин не мог себе позволить искусственных удобрений. Как он деньги возьмёт на модернизацию хозяйства, если у него мало земли, а, следовательно, и урожай, который можно продать, маловат? Ему, чтобы развивать своё хозяйство любимым рыночниками интенсивным способом, НУЖНО сначала употребить экстенсивные методы, чтобы его прибавочного продукта хватило на всякие дорогие прибамбасы. Об этом как раз пишет Чупров:
«Хозяин сбережет часть рабочей силы, тратившейся бесплодно на длинные переходы из деревенского дома к разбросанным в разных местах полосам; но рабочего времени ему и без того некуда было девать. Известно, что во многих районах России существующие размеры земельного владения далеко недостаточны для полного занятия всей рабочей силы» (с. 28).
Если владений для применения всей рабочей силы человека не хватает, что толку от того, насколько он трудолюбив? У него может быть достаточно земли, чтобы прокормить семью, однако этой земли может быть недостаточно для того, чтобы применить даже свою собственную рабочую силу в полной мере. А больше земле неоткуда взяться, потому что сначала барин всё порезал в 1861 году, потом людей стало много. Поэтому и позволить себе модернизацию, в том числе удобрений, могли себе позволить очень и очень немногие крестьяне. А это приводило к необходимости иметь скот и пастбища для него, которые, кстати, новоиспечённым хуторянам придётся выделять из своих прежде исключительно пахотных десятин: земля-то теперь вокруг твоего участка чужая, её трогать нельзя. Полагаю, это должно было сказаться на количестве урожая и на риске разориться.
Кстати, раз уж вспомнили о модернизации. Третье, что нужно сказать насчёт преимуществ общины, заключается в значительном ускорении внедрения инноваций в области ведения хозяйства. Если кто-то думал, что община вовсе препятствовала какому-либо развитию земледелия, то я спешу огорчить: община была единственной силой, которая могла двигать вперёд сельское хозяйство среди широких масс крестьян. Как я уже говорил, отдельный крестьянин обычно был слишком беден для преобразований. Но пока существовала община, она коллективными усилиями развивала земледелие во всей деревне. Чупров пишет:
«За последние два-три десятка лет накопились сотни томов исследований крестьянской жизни, возникла обширная литература об общине; в последние годы Особым Совещанием о нуждах сельскохозяйственной промышленности и его местными комитетами были опрошены по вопросами сельского быта тысячи сведущих лиц во всех углах России. Все эти источники свидетельствуют, что в лице общины мы имеем дело с организмом гибким, пластичным, способным приспособляться к изменяющимся условиям жизни и к требованиям сельскохозяйственной культуры» (с. 38).
«Со времени крестьянской реформы в среде общины произошел целый ряд метаморфоз: во многих местах совершился переход от залежной системы к трехпольной; унаваживание полей вошло в обычай там, где оно ещё недавно отсутствовало; обычное трехполье заменилось улучшенным трехпольем с занятым паром, а в некоторых губерниях и правильным многопольем. И это не какие-либо единичные исключительные случаи; напротив, упомянутые преобразования земледельческих систем обнаружились на обширных площадях, вошли в нравы и обычаи местного населения. Наряду с переменой земледельческих систем наблюдается улучшение орудий обработки: плуги и железная борона вытесняют соху и деревянную борону; распространяются молотилки, веялки, а кое-где сеялки, жнейки и сенокосилки. Мы считаем излишним приводить подробные факты, подтверждающее эти перемены, но каждый, кто знаком с историей и статистикой помянутых улучшений, может засвидетельствовать, что преобразования в строе земледельческого хозяйства там, где их выгодность и необходимость выяснились с достаточною очевидностью, распространяются в среде общинников не только не медленнее, а даже, пожалуй, быстрее, нежели в кругу частных владельцев: всякое улучшение захватывает при общинном строе целую массу лиц, тогда как при подворном пользовании нужно убеждать каждого в отдельности» (с. 38-39).
Тогда это был камень в огород мнения, что община сама по себе тормозит прогресс в сельском хозяйстве. Сейчас такое мнение тоже есть, однако способность общины к модернизации служит ещё и аргументом в пользу того, что разрушение общины для решения аграрного вопроса и развития сельского хозяйства не было необходимостью. То есть, даже в области прогресса община была не столько тормозом, сколько вполне рабочим инструментом массового внедрения новых методов хозяйствования, после ликвидации которого дальнейшая модернизация обсуждаемой отрасли замедлялась и становилась уделом лишь самых обеспеченных крестьян.
Возвращаясь к преимуществам общины, четвёртым моментом стоит вспомнить об общинной собственности на землю. Вы можете мне не верить, но в каком-то смысле это было преимуществом общины. Дело в том, что земля в общинной собственности продаже, иначе как через общину, не подлежала и выжулить её не получилось бы даже у опытного мошенника или ростовщика, иначе как через общину. Поэтому даже в голодный год, когда иной крестьянин и рад был бы продать землю за возможность поесть, земля оставалась за общиной и давала мужику возможность восстановиться после очередного недорода. А вот после выхода из общины земля становится полностью твоей. А потому ты, дай Бог, если умеющий подпись прочитать и расписаться, не знающий ничего о рынке, о его невидимой руке, о том, как умеют некоторые личности обманывать честных людей, ни одного Уложения за всю свою жизнь в глаза не видевший, теперь при любом раскладе будешь сам себе злобный буратино. И теперь тебя будут просто осаждать толпы ростовщиков, которые хотят получить твою землю и нанять батраков для её обработки. Сможешь ли ты удержаться? Очень вряд ли. Даже за границей у большинства не получалось, как пишет Чупров:
«По всей вероятности, такой частный залог сделается общим правилом, а правительственный — исключением. Открывающаяся возможность обеспечивать кредит недвижимым имуществом привлечет в деревню массу новых ростовщиков, которые будут иметь гораздо более солидный базис для своих гешефтов. У нас повторится, — только в более широких размерах и в более грубых формах, — то, от чего еще недавно страдала немецкая деревня. Там земельные заимодавцы не только являлись со своими услугами к каждому желающему, но запутывали в свои сети малоопытного в денежных делах крестьянина, всякими хитростями склоняя его взять в трудную минуту деньги на якобы выгодных условиях» (с. 49-50).
«Раз крестьянин поддавался соблазну, ему обыкновенно уже не бывало спасения: проценты, постоянно прирастая и прибавляясь посредством отсрочек к капиталу, достигали со временем таких размеров, что заемщику не оставалось никаких средств выплаты, и хозяйство поступало к кредитору» (с. 50).
Людям, желающим вспомнить про кредит как инструмент улучшения хозяйства, Чупров пишет следующее:
«Взять деньги под залог земли не опасно лишь в том случае, если это делается для производительных целей. Если крестьянин занимает, чтобы осушить болото, развести сад, купить хороший скот, и т. п., он не подвергается риску, потому что прирост дохода от хозяйственных улучшений создает новый источник для платежа по займу, независимый от имевшихся раньше доходов. Однако обычно бывает не так. Даже у крупных землевладельцев занятые под залог капиталы редко идут на производительное употребление, в большинстве же случаев тратятся на цели, не имеющие ничего общего с хозяйством — на выдел наследников, на домашние надобности и т. п. У крестьян с их постоянной нуждой подобное назначение кредита встречается еще чаще. Понятно, что средства, истраченные на выдел, на свадьбу дочери или на постройку хорошего жилого дома, не создают ни малейшей прибавки земельного дохода, и, следовательно, для уплаты по такому займу процентов и погашения приходится поступаться частью прежнего дохода» (с. 51).
Кстати, про дом – очень актуально было для новых хуторян, которым вообще-то нужно было ещё и дом на новом месте построить со всеми примыкающими постройками. На такой схеме даже кулак мог бы прогореть, просто не рассчитав свои силы. Если же вы вдруг считаете, что на свадьбу дочери или на выдел наследников можно кредиты не брать, то в начале XX века вас бы не поняли, по меньшей мере. Без приданого, например, у крестьянина дочь просто не приняли бы, потому что посчитали бы это неуважением к себе. Наследников оставить без наследства тоже было нельзя: свои же дети, не в батраки же их старшему сыну отдавать (уж мужику ли не знать, насколько печальна батрачья участь). Так что, нет, от непроизводительных долгов крестьянин уйти не смог бы. Не смог в Германии, не смог бы и в России. И да, вот про ещё один нюанс российской жизни тогда:
«Наше крестьянское хозяйство почти повсюду сохраняет характер так называемого «натурального»: крестьянский двор сам потребляет большую часть того, что он производит. Опубликованные крестьянские бюджеты показывают, что в большинстве случаев денежный доход двора составляешь лишь малую долю сравнительно с разными видами дохода в натуре. Подобное хозяйство втягивается теперь всеми силами менового механизма в денежные обороты. Чтобы приспособиться к новым формам жизни, нужно время, а до тех пор даже состоятельный двор может погибнуть только от того, что у него в нужное время не бывает денег. Когда требуется вносить подати, платить аренду, снаряжать сына в военную службу, крестьянин, чтобы достать наличные средства, поддается приманкам услужливого ростовщика и заключает заем под залог земли. При наступлении срока уплаты у него имеются под руками разные продукты земли, но нет ни копейки денег. Что же ему делать? Остается или прибегнуть к тому же ростовщику с просьбой об отсрочке, или же продать за бесценок свои продукты. И то, и другое способно разорить даже состоятельного человека, у которого есть чем покрыть срочные платежи, но только имущество находится в неподходящей форме; о маломощном же и говорить нечего» (с. 52-53).
Если от всего этого община тебя ограждала, шла твоим нуждам навстречу, помогала тебе, потому что общее благополучие зависит и от тебя тоже, то теперь ты останешься с этим один на один. И, скорее всего, потеряешь то немногое, что имел раньше. И даже если имел многое, лишиться этого ты сможешь едва ли не так же легко, как и твой бедный сосед. А что? Риск – дело благородное. А победит в приблизительно 90% случаев всё равно ростовщик, риск которого сведён к минимуму.
Итого, община давала членам довольно весомые преимущества и, более того, не была однозначно устаревшим явлением на территории России. Она имела недостатки, которые с удовольствием вспомнят её противники, однако община ещё во многом держала российское крестьянство на плаву. Попытки же правительства форсированно её разрушить, вместе с совокупностью других его действий, привели лишь к росту беспорядка в делах сельского хозяйства. Так как Столыпин начал разрушать ещё жизнеспособную и выгодную многим крестьянам общину, не предложив взамен ничего, кроме как оставить новоиспечённых собственников на произвол судьбы, создаётся впечатление, что он, как и некоторые другие реформаторы, тоже слепо полагался лишь на невидимую руку рынка. А как мы все знаем из недавней российской истории, доверять ей – дело неблагодарное.
Хуторяне нам помогут!
Впрочем, про совсем уж на произвол судьбы я погорячился, потому что г-н министр ясно выделил крестьянам желаемую им дорогу: хуторское или отрубное хозяйство, преимущественно первое. Г-н Столыпин приглашал крестьян создавать этакие фермерские хозяйства, прям как в западном «граде на холме» это делается. И ведь есть до сих пор люди, которые утверждают, что именно массовое хуторское хозяйство тогда могло спасти российское сельское хозяйство. И, хотя о сомнительной выгоде хуторского расселения уже было местами сказано, основные тезисы против него всё же стоит выделить.
Во-первых, как уже было сказано, хуторское хозяйство мало что даёт малоземельному мужику «с 8-10 десятинами на двор», каковых в России было большинство. Как уже было сказано Чупровым, немногие крестьяне имели земли в достаточном количестве даже для полного занятия имеющейся рабочей силы. Более того, г-н Столыпин и его помощники не включали в условия обзаведения хутором всякие пастбища для скота, а потому придётся раскошелиться из уже имеющихся десятин, иначе удобрять землю будет нечем, если только ты не имеешь достаточно средств и умений для использования искусственных удобрений. В таких условиях говорить о выгоде тут может только довольно узкая прослойка крестьян, у которых достаточно земли и средств, чтобы вести хозяйство с прибылью. Нет, правительство пыталось решить эту проблему через льготную продажу десятин из земельного фонда, причём продажу изначально в форме отрубов и хуторов. Вот только этой земли было не очень-то много, а потому на всех хватить не могло. При этом, на хутора г-н министр, ясное дело, пытался выводить всех, кого можно было…
Во-вторых, на хутор крестьянину ещё надо переехать. Если кто-то не знает, хутор – это отдельное небольшое поселение, обычно на одну семью. И это создаёт трудности. Для начала, надо выбрать хорошее место для полей, да не просто хорошее место, а с изобилием почвенной воды. «Хуторское расселение всецело зависит от условий водоснабжения» – писал сам же Пётр Аркадьевич. То есть, нужно ещё находиться в хорошей местности, правильно выбрать участок или же применять гидротехнические сооружения. Напоминаю, всё это предлагается сделать крестьянину, который, дай Бог, закончил начальное училище или церковно-приходскую школу. И ещё повезёт, если мужик не забыл при этом грамоту за то время, пока она ему была не нужна. Но это-то ещё полбеды, современная Россия богата реками и на её территории можно было попробовать наугад выбрать место с гораздо меньшим риском, чем в каких-нибудь Штатах. Вот только реформа 1906 года была всеимперской. А тогда в состав империи входили такие регионы как Средняя Азия, Крым, Северное Причерноморье и ещё множество регионов, где не так уж и много воды. С ними-то как? Тоже наугад? Кстати, этот момент является дополнительным аргументом против массового хутора: он не везде годился, для его эффективности уже на этапе выбора места ставился ряд условий, которые не всегда и не везде были выполнимы. Впрочем, на этом трудности не заканчивались.
Второе приключение начинается тогда, когда требуется построить новый дом со всеми к нему примыкающими зданиями, вроде хлева или амбара. Для этого крестьянину нужны стройматериалы, инструменты и рабочие руки, желательно в количестве больше двух штук. Ко всему этому нужно ещё прибавить тот интересный нюанс, что в процессе стройки дома мужик хозяйства не ведёт и, следовательно, не зарабатывает ничего. При этом ему нужно как-то кормить себя и семью. Статистики, так уж сложилось, нет, но мне даже не хочется думать, сколько не состоявшихся хуторян на этом этапе подбили ростовщики или богатые соседи, которым повезло больше. При этом, дому ещё может понадобиться ремонт, так как, напоминаю снова, за спиной у мужика может не быть даже начального училища или церковно-приходской школы, про умение правильно планировать дом говорить не приходится, тут только простота устройства избы может помочь.
Третье приключение начинается с той поры, когда дом уже построен, поля обозначены, а новоиспечённый хуторянин внезапно осознаёт, что остался один с семьёй, без доступа к земским и религиозным учреждениям и, что ещё хуже, в неизвестной местности, где может бродить всякая хищная сволочь в человеческом или зверином обличии. То есть, расходы на социальные нужды и охрану жизни-здоровья людей и скота многократно растут. Наверное, именно в этот момент крестьянин окончательно убеждался, что на Руси общинами не просто так селились и, возможно, даже хотел вернуться в общину, но г-н министр, дай ему Бог здоровья, для мужика эту возможность закрыл и придётся постоянно быть настороже и возить земского врача на многие вёрсты дальше, чем до переселения.
Наверняка были ещё какие-то интересности, связанные с переездом, но одних этих трёх, полагаю, хватило бы, чтобы подчас разорить даже кулака. Приключение с постройкой дома и вовсе могло убить новое хозяйство в зародыше и пустить крестьянина по миру. В общем, на самом этапе переселения и обживания на новом участке крестьянина ждало много серьёзных опасностей, которые не позволяли многим из них вести хозяйство с прибылью.
В-третьих, нужно сказать, что хутор сам по себе не являлся решением многих наиболее значительных проблем в сельском хозяйстве России. Например, само по себе отселение на хутор не могло решить значимую проблему урожайности и связанную с ней проблему модернизации. Чупров пишет:
«В силу нашего континентального и засушливого климата и крайней экстенсивности хозяйства колебания урожаев у нас без всякого сравнения больше, нежели в Западной Европе. Самарский мужик получит на своих степях в иной год чуть не 100 пудов пшеницы на десятину, а в другой год — какие-нибудь 4—5 пудов. Ничего подобного в соседних нам странах не бывает с давних пор, даже в самые несчастные годы. На что уж засушлив был в Средней Германии 1904 год, когда на всех главных реках в разгар летнего сезона из-за безводья остановилось пароходство и даже обнажились так называемые «голодные камни», поставленные в былые времена в ознаменование уровня воды при страшных неурожаях, и что же: сбор картофеля в тот год в средненемецких государствах был всего на треть, укос сена — на четверть, урожай овса — на десятую долю ниже против обычной жатвы, озимые же хлеба собраны были почти в нормальном размере. Благодаря плодосменному севообороту, разнообразию возделываемых растений, глубокой и тщательной обработке земли, искусному подбору подходящих к климату сортов растений, обильному удобрению почвы, кроме навоза, еще искусственными туками, в Саксонии или Средней Пруссии жатва даже при сильнейшей засухе или чрезмерном изобилии влаги никогда не может погибнуть вполне: в самый плохой год уродится не меньше, нежели у нашего крестьянина в средний. Не то у нас. При чрезвычайной отсталости нашего хозяйства и малой приспособленности его к климатическим условиям крестьянство то и дело становится на пороге голода во время неурожаев» (с. 47-48).
Больше того, расселение бывших общинников иногда мешало хоть какой-то борьбе с неурожаями из-за бедности каждого крестьянина в отдельности. Если раньше селяне выступали как единое целое и коллективным решением производили качественные улучшения в общем хозяйстве, то после даже отрубного расселения многие из них не могли рассчитывать на помощь коллектива, а потому откладывали всяческие улучшения. Потом хозяин участка умирал, а его дети дробили и без того небогатое наследство, из-за чего улучшения тем более становились невозможными.
Проблема малоземелья хуторским расселением также не решалась, а подчас даже усугублялась. Оно даже уменьшало посевную площадь надела, так как часть земли нужно было отводить под выпас скота, чего при общине было не нужно. Лишь весьма прибыльный хутор, не попавший в долги и не тратящий большую часть средств на обеспечение самого себя всем необходимым, мог дать возможность своему хозяину расширить его владения. Но даже эта возможность ничего не гарантировала: смерть хозяина и раздел имущества между его детьми могли сорвать эти планы. Таким образом, реально приумножить свои владения могли только весьма богатые хуторяне, скорее всего, не бедствовавшие и при общине, а потому решением проблемы малоземелья переход к хуторам назвать трудно.
Справедливости ради, однако, стоит заметить, что некоторые важные проблемы хуторское хозяйство решало. Прежде всего для хуторянина перестаёт существовать такое явление, как дальноземелье. Огановский приводил таблицу по Курской губернии, в которой указано, что в селениях с более чем сотней дворов у 20,6% хозяйств конец поля отстоял от усадьбы более, чем на 10 вёрст (!!!). Подобное явление, согласно статистическим данным даже из других губерний, вызвано было огромным количеством домов, которые находились друг от друга недалеко и, соответственно, огромными полями, которые могли простираться на многие вёрсты от основного поселения. В итоге это значительно осложняло процесс работ. Хутор это явление уничтожал, так как в хуторском хозяйстве, как правило, усадьба находилась в середине поля или же располагался другим, наиболее удобным способом для возделывания полей. Помимо этого, хуторское хозяйство решало и проблемы мелкополосицы в регионах, где таковая была распространена.
То есть, хуторское хозяйство могло решить и серьёзные проблемы. Однако даже для решения этих проблем, если уж правительство делает их решение приоритетным, просто льгот и разрешения выделяться на хутора было недостаточно. Для успешного массового расселения на хутора, которое только и могло помочь в устранении дальноземелья и мелкополосицы, требовалось четыре условия, которые изложил в своей работе Огановский:
«…Сплошная хуторизация невозможна во многих районах, ибо она требует ряда соответствующих природных и экономических условий, а именно: 1) наличия почвенных вод. «Хуторское расселение всецело зависит от условий водоснабжения»,—сознался некогда даже творец хуторизации России П. А. Столыпин. Без воды хутора абсолютно невозможны. Чем интенсивнее система земледелия, тем больше потребности в воде. В сухих районах хуторизация возможна только на больших, сравнительно, площадях, и большинство американских фермерских хозяйств имеют площадь от 40 и до 200 гектаров.
2) Второе условие — наличие необходимых естественных угодий в достаточном количестве или заменяющих их культурных растений. Здесь наиболее важны кормовые угодия. Каждому хозяину необходимо отвести вблизи усадьбы кусок луга и пастбища, пока он не переведет свой скот целиком на стойловое содержание, что даже в Западной Европе достигнуто далеко не везде. У нас естественные кормовые угодия должны будут составлять необходимый элемент хуторского хозяйства и где их нет или они расположены большими, далеко отстоящими друг от друга площадями,— там невозможна нарезка хуторов в одном куске и приходится пашню нарезать в одном месте, выгон — в другом, сенокос — в третьем, т.-е. хуторизация теряет свое значение.
3) Третье — дорожная сеть. Чтобы общение хуторянина с остальным миром было возможно, необходима такая распланировка грунтовых дорог, которая бы давала доступ к каждому хутору и сокращала бы до возможного минимума расстояние от ближайшего торгового и культурного центра. Дорожная сеть приобретает особенно важное значение при развитии рыночных отношений, которые являются непременным условием для интенсификации земледелия. Это главные условия.
4) К ним следует прибавить в засушливых районах многоземелье. Все страны хуторского расселения — страны многоземельных крестьян. Но и в районах с достаточным орошением минимальные размеры хуторских участков должны быть во всяком случае не ниже средних в данной местности, ибо хуторское хозяйство изолировано, на сторонние заработки не может рассчитывать, и все средства для существования должно добывать от земли».
К сожалению, некоторые условия из перечисленных во многих местностях были невыполнимы, а некоторые, что могли бы решиться с помощью правительства, не удовлетворялись в достаточной мере. В итоге массовое переселение в хутора произошло, во многом, там, где хуторское хозяйство и раньше демонстрировало свою эффективность, например в Северо-западном крае (Прибалтика, Белоруссия и пр.) или на территории современной Украины. На территории же большей части современной России хутор не прижился и либо разорялся, либо находился не в лучшем состоянии.
Об отрубах следует сказать отдельно, так как они могли бы стать более подходящей российским условиям заменой хуторам. Дело в том, что отруба, в отличие от хуторов, могли составлять относительно небольшие посёлки, которые были гораздо удобнее одиночного хозяйства даже с точки зрения чисто экономической (возможность заняться работой на стороне сохраняется). Больше того, ещё до революции крестьяне в чернозёмной полосе зачастую сами (!!!) выбирали именно такой метод расселения. Огановский пишет:
«Дореволюционная практика землеустройства знала примеры образцового расселения на отрубные поселки. Так, в Валкском уезде Харьковской губ. одно тысячедворное село расселилось на несколько десятков таких поселков, а часть на хутора, при чем в центре осталось селение около 100 дворов с базаром, школой, кооперативами. От каждого поселка к базарному селу протянулись дороги длиной в 3-5 верст, по которым крестьяне съезжались для торговли, а их дети приходили в школу. В таких поселках расстояние усадьбы от конца поля не должно превышать одной — полутора верст».
Казалось бы, этот вариант замены общинного земледелия, если уж общину вы считаете неэффективной, стоило бы рассматривать как основной. Однако реформаторы этот вариант рассматривали только в одном случае: если крестьянам удавалось их уламывать. Ниже Огановский пишет следующее:
«Между тем, столыпинские реформаторы, стремясь во что бы то ни стало насадить единоличные формы землеустройства, раз хутора не удавались, старались распространить отруба, совершенно игнорируя другие формы землеустройства, более доступные населению и более соответствующие природным и экономическим условиям центральных и юго-восточных районов. Это— формы группового землеустройства, из которых наиболее важны, с точки зрения сельско-хозяйственного прогресса—выдел отрубных поселков и коммасация—сверстка узких и мелких полос в широкие. Старое правительство не употребляло никаких усилий для введения этих форм, и только сами крестьяне понуждали землеустроителей устраивать им отрубные поселки, так как иначе расселение было невозможно».
Таким образом, получилась неприятная ситуация, когда хутора не пошли, а отрубное устройство насаждалось неумело, по принципу «и так сойдёт!». И это, кстати, явно говорит о знании дела среди авторов реформы, равно как и об инструментарии, который они собирались применять. Я хоть и погорячился с полным оставлением хода реформы на откуп невидимой руки рынка, однако на неё в этой реформе очевидно многое завязано. Исходя из того, что о беспрецедентном строительстве дорог от хуторов к городам и крупным сёлам в период столыпинской реформы ничего неизвестно, а о ликвидации малоземелья говорить не приходится, с учётом отказа Столыпина со товарищи от принудительного выкупа помещичьих земель, можно говорить, что г-н министр и его подручных не сделали для любимой хуторской системы ничего даже из того, что от них зависело. Из этого следует один из промежуточных выводов: министр Столыпин слишком сильно надеялся на работу рыночных механизмов в отрасли, работу которой не вполне понимал и положение дел в которой оценивал неадекватно (именно в том смысле, что его оценка слишком сильно не соответствовала действительности). Что же касается вообще хуторской системы и её пользы в с/х отрасли, то сказать можно твёрдо: нет, она не была панацеей, способной спасти отрасль от основных её проблем.
Когда контроль важен
Кстати, раз уж мы вспомнили про вопросы контроля и форм выхода из общины, нужно упомянуть ещё один недостаток реформы г-на Столыпина и его подручных, про который мало вспоминают. Если уважаемые читатели думали, что Пётр Аркадьич хотя бы контролировал процесс так, чтобы все входившие крестьяне были только либо отрубниками, либо хуторянами, то спешу огорчить. Огановский приводит ежегодные данные по количеству вышедших из общин дворов, которые получили об этом удостоверения. Если сложить все цифры с 1907 по 1914, то получится 2 425,9 тысяч дворов. Ниже, при этом, указано, что с 1907 по 1916 года включительно отрубные и хуторское хозяйства насчитывали 1 596 625 единиц. Если переводить в тысячи, то это 1 596,6 тысяч дворов. Получается, что по дороге к светлому участковому будущему куда-то потерялось 829,3 тысяч дворов. Куда? Огановский же даёт подсказку для одного из вариантов, куда:
«Однако, тот же Столыпинский опыт достаточно отчетливо показал, что одно голое укрепление чресполосных наделов без последующей их сверстки в хутора и отруба приводят не к землеустройству, а к „земле-расстройству— к уничтожению самой общины при сохранении всех отрицательных сторон чресполосицы и дальноземелья, при чем полосы закрепляются земледельцами в том виде, в каком они оказывались в момент укрепления».
Представьте, что каждый из этих участков после смерти хозяина придётся делить минимум на двоих. А потом разделённые тоже придётся делить… Надеюсь, теперь проблема понятна.
То есть, часть уже собственнических наделов не была свёрнута в один участок, а представляла собой тот же чересполосный участок, которым крестьянин владел при общине. Что это значило? Тут нам уже подскажет Чупров: именно тому, к чему приведёт чересполосное укрепление наделов посвящена первая часть его работы. Судя по этой первой части, он, всё же напрасно, опасался, что власти вообще не предпримут никаких мер к заманиванию крестьянства на хутора и отруба, а потому община просто разрушится, передав свои недостатки частным владельцам:
«Несомненно, на развалинах общины водворится та форма подворно-наследственного землевладения, которую мы наблюдаем в некоторых частях Западной Европы и на обширных пространствах нашей собственной страны: это именно чересполосное личное владение с обязательным севооборотом. В том, что такая форма землепользования возникнет у нас на месте нынешнего мирского строя, убеждают как примеры Западной Европы, где община по её распаде обыкновенно заменялась подобным аграрными устройством, так и то соображение, что нынешние общинники, а будущие собственники никакого иного порядка не знают и ни к какой более совершенной и целесообразной форме земельных отношений не подготовлены. Чтобы отменить пастьбу на полях и в зависимости от неё принудительный севооборот, нужно было бы, при обычном отсутствии достаточных выгонов, ввести травосеяние и стойловое содержание скота, а оба эти нововведения предполагают настолько крутую перемену в обычной хозяйственной системе, что ожидать их принятия в близком будущем можно лишь в исключительных случаях. Таким образом временное пользование земельными участками, имевшее место при общине, заменится наследственной собственностью на них, но обязательное трехполье, чересполосица и многополосица, выпас скота на полях, зависимость отдельного хозяина от прочих — все это останется в том же самом виде, как было и раньше, с тем только различием, что ко всем этим слабым сторонам нашего обычного общинного быта прибавится ещё неограниченная дробимость подворных участков» (с. 14-15).
Далее Чупров, опираясь на данные уездных комиссий доказывает, почему такая форма собственности хуже, чем общинная:
«В Режицком уезде — пишет тамошний уездный комитет — каждый крестьянин является собственником своего надела, но несмотря на то все его земли разбиты на узкие полоски в перемес с землёй других крестьян. Таким образом он в полной зависимости от своих соседей. Он лишён возможности вводить улучшения в системе хозяйства, пока все собственники в деревне не изъявят на это своего согласия или даже все не решатся завести у себя то же самое улучшение, а известно, как этого трудно достигнуть. Более того, он не может даже производить ни в поле, ни на лугах той работы, которую он желает, так как должен делать то, что делают его соседи, подвергаясь в противном случае возможности получить убыток и поссориться с соседями» (Витебская губ., стр. 476)» (с. 18-19).
«Община всегда может изменить систему полеводства; для этого достаточно согласия двух третей хозяев. Таким образом в общине меньшинство подчиняется большинству. Напротив, при подворном владении с обязательными сменами большинство может быть принуждено подчиняться меньшинству. При этой форме землевладения трехполье, можно сказать, закреплено навеки. Решительно нельзя себе представить, каким законным образом сельское общество может перейти от трехполья к какой-либо высшей системе полеводства. Даже один голос, противящийся изменению севооборота, достаточен для сохранения существующего трехполья, хотя бы все остальные члены общества находили нужным перейти к более совершенной системе земледелия. При подворном землевладении общие смены составляют железную стену, о которую разбиваются все попытки поднять уровень крестьянского хозяйства» (Полтавская губ., стр. 456)» (с. 19).
В самой книге есть ещё подобные цитаты из комитетов разнообразных уездов, так что можно предположить, что при чересполосном личном владении подобные проблемы встречались повсеместно. То есть, некоторые формы личного владения были даже хуже общинных, однако являлись привычными для крестьян, что создавало риск перехода их именно на эту, далеко не самую эффективную систему. И, с одной стороны, в чём-то даже хорошо, что Столыпин и его команда всё же додумались принять дополнительные меры по хуторизации, такие как раздача земель из государственного фонда сразу в форме отрубов и хуторов. Вот только, с другой стороны, 829,3 тысяч дворов-то так на хутора или отруба и не перешли. Это ещё одно, на мой взгляд, доказательство очень высокого доверия, оказанного г-ном министром рыночным механизмам: крестьяне ж там сами всю выгоду посчитают, а там уже дело за невидимой рукой. Вот только есть проблема: а вдруг крестьяне, по тем или иным причинам, не захотят землю сводить в отруба или хутора? Вот в болотистой местности на севере страны или в любимой г-ном Столыпиным Сибири, где негде ни в отруб землю свернуть, ни хутора построить, откуда они возьмутся? А если ниоткуда, так в чём смысл реформы для этих областей, если она только хуже делает? Или даже там, где земля есть, что делать крестьянину, который получил от общины относительно большой клочок земли, например, по количеству мужчин в семье, но который не хочет уходить из деревни или ездить к своему единому полю десять вёрст? Что с ним делать? Или если просто мужик не умеет вести хозяйство иначе, как чересполосно, привык уже? Казалось бы, вероятность такого мала, однако 829,3 тысяч хозяев всё же нашли для себя причины не сводить землю к одному месту. И потом вели своё хозяйство со всеми описанным трудностями и нюансами, из-за чего их положение становилось только хуже.
И, если цель реформы была в создании вместо общин сплошных хуторов, может стоило принять дополнительные меры? Например, разъяснить крестьянам, почему чересполосное личное владение – не выход? Или оказывать им материальную помощь в ведении хозяйства на едином участке? Может, кредиты беспроцентные выдать на постройку усадеб, раз уж вам так хутора нравятся? То же самое проделать по отношению к инструментарию? Проводить за символическую плату землемерные работы и исследование почв? Пересмотреть законы о наследовании? И, если уж это необходимо, в указе написать, что выход из общины возможен только на отруба или хутора? Словом, может, надо было КОМПЛЕКСНО реформу проводить? Или, хотя бы, не оставить крестьянству других вариантов, кроме желаемых вами, чтобы хотя бы 829,3 тысяч дворов не попали в неприятное положение? Нет? Ну, что ж, последствия этого «нет», к своему великому счастью, Пётр Аркадьич так и не увидел.
Мне плевать на всех, решаю аграрный вопрос как хочу!
Но вернёмся же к аргументам поклонников реформы г-на Столыпина. Кто-то из них может сказать: ну, и чего, что массы крестьян разорились бы? Это ж какое ускорение индустриального развития было бы! Столько рабочей силы появилось бы! А сельское хозяйство и кулаки на себе смогли бы вытянуть. Как раз куча разорившихся крестьян была бы им кстати, за миску супа и крышу над головой бы работали. Возможно даже и сам г-н министр так думал. Вот только… был проблемы.
Начнём с урбанизации, индустриализации и прочих полезных вещей. Существует несколько инфантильная точка зрения, что стоит только появиться рабочим рукам из деревни, как сразу попрёт строительство заводов, фабрики начнут как из земли расти, а промышленность получит космическое ускорение. Что всё начнёт само устраиваться так, как надо. Шахские чиновники в Иране 1970-ых годов, наверное, тоже так думали, когда куча селян (41%, как говорят) переселилась в города. Вот только эти крестьяне не нашли там, где нормально работать. Зато применение их рукам нашли иранские фундаменталисты, после чего уже очень вскоре проживавшие в трущобах потенциальные пролетарии скинули власть шаха. Незадача, да?
Не знаю, стали ли бы русские крестьяне фундаменталистами, однако с проблемой серьёзной нехватки рабочих мест они бы, есть у меня подозрения, столкнулись очень быстро. Дело в том, что заводы просто из ниоткуда не берутся. Чтобы построить завод бизнесмену нужно было знать, что он может от него что-то выиграть. То есть, ему нужно продукцию завода кому-то продавать, чтобы в процессе торговли навариться. То есть, ещё вполне адекватно работает закон спроса и предложения, знакомый многим из нас со школьной скамьи. Только вот со спросом в Российской империи были проблемы. Во-первых, заграничный рынок был нам фактически недоступен. Английские, французские и немецкие товары были несравненно дешевле, а потому предпочитали именно их. А всё потому, что англичане, французы и немцы имели источник дешёвого сырья в виде колоний, а иногда и более дешёвую рабочую силу. У России не было колоний, которые могли бы в 1906, 1907 и даже в 1914 году стать источником дешёвого сырья, необходимого для удешевления промышленного производства. Соответственно, и товар российский не мог обойти по дешевизне английский товар. Нет, был способ сжульничать, обойдя закон спроса и предложения, и просто силой заставить другую страну отказаться от товара конкурентов внутри или вне этой самой страны, как это делали англичане и французы с цинским Китаем. И российское правительство даже хотело попробовать провернуть нечто подобное… в Корее. Которая была под покровительством Японии. Последствия были… не лучшими.
После Мукдена и Цусимы российскому производителю не оставалось ничего, кроме как работать на внутренний рынок. А внутренний рынок был… не очень. Большей частью населения империи на тот момент были крестьяне, которые жили натуральным хозяйством и, в случае надобности, пользовались ремесленными услугами кузнеца. В промышленной продукции они, в силу этого, большой нужды не имели. Количество же горожан росло не так быстро, чтобы им срочно требовалось очень много промышленной продукции. Следовательно, и заводов много строить не было толку для внутреннего рынка. А раз нет заводов, то и работать миллионам крестьян было бы негде. Что, в свою очередь, привело бы к весьма неприятным последствиям для страны. Словом, не вариант.
Что забавно, всё приведённое выше некоторые люди понимали даже тогда. Вот Чупров пишет как раз об этом:
«Развитию промышленности положен у нас «предел, его же не прейдеши». В отличие от Англии и Германии, которых фабрики работают для целого мира, наша индустрия обречена исключительно на внутренний рынок. Оттого, несмотря на всяческое покровительство, она идет вперед черепашьим шагом, в зависимости от медленно растущего внутреннего спроса. И сейчас она в состоянии занять лишь ничтожную долю свободных рабочих сил деревни, а что сделает она с теми массами безземельных, которые появятся в стране через несколько лет под влиянием нынешнего законодательства? Быть может, наши государственные люди надеются дать усиленный толчок промышленности при помощи покровительственных мер или открытия новых рынков, о которых уже давно мечтают доморощенные патриоты. Однако опыты прошлого беспощадно разбивают эти иллюзии. Попытки форсировать развитие нашей индустрии, как показывает яркий пример южнорусской горной промышленности, кончаются разрушительным и затяжным кризисом, а стремление добыть внешние рынки приводит, увы, к Мукдену и Цусиме» (с. 59-60).
При этом не могу сказать, что южнорусская горная промышленность потерпела сокрушительное фиаско, после кризиса 1900-1903 года она смогла оправиться и даже приумножить капиталы своих владельцев… Вот только даже её мощностей не хватило бы для занятия хоть сколько-то значительной доли стремительно нищающего крестьянства. И не хватило в действительности. Да, если верить таблицам, приведённым на сайте «Истмат» количество рабочих с 1900 по 1913 годы выросло… Вот только самая большая доля этих рабочих в оба года приходилась на рабочих сельского хозяйства: 4 540,3 тысяч человек из 12 181,2 тысяч в 1900 году и 6 500 тысяч из 18 238,9 тысяч в 1913 (таблица 6). Остальные были отнюдь не только рабочими добывающей и обрабатывающей промышленности и транспорте: их в оба года был 21% от общего числа рабочих. Остальные – строители, мелкие промышленники, а ещё занятые в лесном деле и чернорабочие. Причём из 21% рабочих именно в самой промышленности, горно-добывающей или обрабатывающей, на 1913 год было 79%: остальные работали в транспортной отрасли (таблица 7). Если в цифрах абсолютных – 3 114 945 человек. Да, на 1900 год их было лишь 2 042 905 человек, то есть, рост был. Но это всё ещё было очень мало даже в сравнении с численностью населения Российской империи на 1897 год… Заметьте, это даже после начала реформы.
И ладно бы только в промышленности всё было плохо и можно было бы устроить разорившихся хотя бы на кулака работать… Вот только и тут незадача. Кулак всё же не являлся подобием западного латифундиста, у него не огромные поля были. Поэтому хозяйство, даже кулацкое, всё ещё довольно мелкое. Пока кулак не модернизировал бы своё хозяйство, он не смог бы получать слишком много дохода со своих полей. То есть, довольно долгое время кулак ещё не смог бы содержать слишком много работников даже в обмен на кров и еду, иначе вся его продукция уйдёт только на покрытие семейных нужд и нужд работников. И вот, настала бы пора модернизации, казалось бы, теперь жизнь удалась: урожай растёт, засуха – не помеха, технические средства ускоряют процессы работ… Ой… Так теперь кулаку сильно много работников… не очень-то и нужно… И новых крестьян нанимать ему смысла уже нет… И опять вопрос о потребности в рабочей силе… Словом, получается этакая ловушка: пока кулак хозяйство не модернизировал, он не может физически держать слишком много работников; когда же модернизация проведена успешно, он уже в большом количестве работников не нуждается. При этом, в силу как особенностей рыночной экономики, так и «организационных особенностей» столыпинской реформы, кулаков не могло быть слишком много. Следовательно, и всех лишних рабочих рук они не могли бы занять. После этого я считаю излишним вспоминать про средняков: им много лишних рук тем более было не нужно.
Не хотите верить мне – послушайте Чупрова:
«Авторы новых законов могли бы утешать себя и своих сторонников той мыслью, что потерявшее землю население найдет себе обильную работу в сильных крестьянских дворах, которые, под влиянием новейшей политики, появятся на месте полуразоренного малоземельного крестьянства. Веря в чудодейственную силу отрубов и хуторов, наши землеустроители, быть может, уповают, что там отыщется приют для всех, кому не хватит дела в нынешней деревне. Однако нам кажется, что и этим перспективам вряд ли суждено осуществиться. Процесс образования сильных дворов идёт теперь двумя путями. С одной стороны, правительство создает такие дворы посредством продажи земель из своих запасов; с другой стороны, «хозяйственные мужички» сами стремятся расширить свои владения чрез скупку земли у маломощных, выделяющихся из общины. Однако и тем и другим способом землевладение зажиточных крестьян редко заходит за пределы площади, которая может быть обработана собственными силами их семей — не заходит по той простой причине, что нашему, даже зажиточному крестьянину обычно приходится считаться с недостатком средств. При таких условиях, очевидно, не будет места для занятия посторонних рабочих сил. Без всяких доказательств ясно, что обезземеленным крестьянам возможно будет устроиться в крепких хозяйствах нового типа не иначе, как в виде редкого исключения» (с. 60-61).
«Правда, в этом рассуждении мы отправляемся от существующих ныне систем сельского хозяйства; между тем естественно ожидать в будущем подъема крестьянского земледелия. Не заставит ли это возрастание интенсивности привлечь к хозяйству новые рабочие силы и не пристроит ли таким путем к месту обезземеленных крестьян? И такой поворот дела кажется мало вероятным. Крестьянство, обеспеченное землей в границах трудовой нормы, будет, думается нам, мало податно к агрономическим новшествам, прежде всего потому, что не будет побуждаться к переменам нуждой, а главное, по той причине, что в мелком хозяйстве наем постороннего работника редко может окупиться прибавкой дохода от добавочного труда. Мы не станем приводить расчетов, подкрепляющих это последнее положение. Каждый, кто хотел бы убедиться в его правильности, пусть прочтёт в упомянутом выше рассказе Поленца «Крестьянин» те доводы, которыми старик-домохозяин отклоняет совет сына нанять работника для приведения хозяйства в уровень с современными требованиями. Старик по пальцам высчитывает, что приглашение работника, при размере его хозяйства, принесет одни убытки» (с. 61-62).
Последнее, может, и не кажется убедительным, но профессор Чупров всё же демонстрирует значительные познания в предмете и совсем уж отметать его соображения вряд ли стоит.
В итоге же мы видим, что при массовом разорении крестьянства, податься ему во многом было бы некуда. Ни в городе, ни на селе не нашлось бы достаточно места, чтобы прокормить всех, кому грозила участь остаться без земли в результате реформы. Куда бы делись эти люди – неясно. Впрочем, ещё больше непонятно, на что рассчитывали законодатели? Если бы правительство Столыпина действительно озаботилось этим вопросом, то пришло бы к выводу, что лучше реформу не проводить в таком виде и такими методами раньше, чем появились бы у России рынки сбыта своих товаров и быстрый рост промышленности. Однако г-н Столыпин и его команда либо даже не задумывались об этом моменте, либо и вправду верили в то, что кулацкие хозяйства вберут в себя новоиспечённых безработных. И я, признаться честно, даже не знаю, что хуже…
Сибирская фантазия.
Однако у г-на министра всё же был для крестьянина дополнительный вариант, куда деваться. И, разумеется, мне на него кто-то может указать: смотри, мол, Столыпин стал людей в Сибирь и Среднюю Азию переселять! Это же отличный вариант! Если бы время дать, так и проблему аграрного вопроса можно было этак решить! Ну, что же, возможно, что и сам Столыпин так думал. Поговорим и об этом.
Г-н Столыпин действительно старался замотивировать крестьян переезжать в малонаселённые районы империи. Похоже, что он действительно верил, что переселение сможет решить хоть часть аграрных проблем. Впрочем, само желание правительства сплавить куда-нибудь часть крестьян было видно ещё до прихода саратовского губернатора: законы о переселении корректировались с 1904 года, 10 марта 1906 года вылилось в отмену ограничений в выдаче документов для переселенцев. Однако Столыпин пытался именно что взять переселение под контроль. Кабинетские земли передавались в руки Главного управления землеустройства и земледелия, чтобы передавать их переселенцам, условия для переезда старались улучшать, а с бюрократизацией процесса правительство даже пыталось бороться. На селе вели агитацию, рисовали плакаты, писали брошюры, ходокам, искавшим место для переезда, выдавали справочники. Словом, работа кипела. Впрочем, с наплывом переселенцев бюрократы так и не справились, а потому огромное количество переселенцев отправлялось в Сибирь вовсе без документов на своих подводах
Результатом же работы за 1906-1910 годы, исходя из данных в научной статье В. Н. Шевченко «К вопросу о переселенческой политике на первом этапе Столыпинской аграрной реформы (1906-1910 гг.)», стало переселение 2 166 663 мужчин (женщин никто не считал). Из них в Сибирь переселилось 60,9% (примерно 1 319 497 мужских душ), в Среднюю Азию – 39,1% (примерно 847 165 мужских душ). И да, для Сибири тех лет это было очень и очень много. Жаль только, что для империи со 125-милионным населением этого было мало. И ведь по данным Шевченко в следующие годы количество переселенцев резко сократилось: с 1911 по 1914 год в азиатскую часть империи переселилось всего 73 670 человек.
Ну, хорошо, положим, задумка-то сама была неплоха. Огромные земельные просторы Туркестана и Сибири, каковые можно увидеть, глядя на карту Российской империи, могут показаться неплохим решением земельного вопроса… Но, как обычно, простого тут ничего нет. Прежде всего, проблемы были с почвой. Значительная часть той же Сибири на тот момент – это леса и болота, их можно отбрасывать сразу. Казалось бы, не беда, в Сибири есть чернозём… Жаль только, что чернозём этот, согласно данным почвоведа В. В. Докучаева из доклада 1882 года «По вопросу о сибирском черноземе», мало того, что перемежался с неплодородными участками (с. 18), так ещё и был тонким и потому после трёхлетней обработки нуждался в 5-10-15-20-летнем «отдыхе». Из-за этого крестьяне зачастую переносили поля всё дальше от поселений, а иногда были вынуждены переселяться на новое место (!!!) (с. 14). Подобная система, называемая переложной, была гораздо менее выгодной для крестьян, чем более устойчивые к вспашке русские почвы. Причём тот же Докучаев писал, что в киргизских степях почве тоже необходим отдых. Это наталкивает на мысль, что и идея с переселением в Среднюю Азию была, скажем так, опрометчивой.
Второе, о чём нужно сказать – это климат. Сибирские условия, так или иначе, были жёстче, чем в европейской России. Всё-таки, холода держались дольше, что оттягивали начало работ в поле. Ситуация с тёплым периодом была обратной: он был заметно короче, а потому конец работ в поле оказывался в неприятной близости от начала. Больше того, заморозки могли случиться в любой момент, а потому урожай мог погибнуть даже летом. Разумеется, это не делало сибирское хозяйство лёгким и подчас заставляло переселенцев жалеть о своём решении. И к этому всему нужно ещё прибавить и никуда не девшиеся недостатки в плане орудий труда, недостатка скота, обычаев наследования, натурального хозяйства и прочие интересности, которые достались переселенцам от прежнего быта.
И ладно бы, если бы правительство предупредило обо всём этом крестьян… но нет. Не исключено, кстати, что Столыпин и его помощники и сами были не в курсе реального положения дел, глядя на Сибирь не как на реальный регион, а как на огромное пятно на карте. Исследователь М. В. Дорофеев пишет, что популярными были книжки, которые рисовали благостную картину плодородности сибирских почв и похожести климата на тот, к которому привык мужик из европейской части России. Больше того, в этих книжках обещался бескрайний простор, то есть, много земли. Полагаю, что и агитаторы за переселение говорили то же самое. Разумеется, крестьяне после таких щедрых посулов толпами ломились в Сибирь за плодородной бескрайней землёй. Однако после неизбежного столкновения с реальностью весьма многие возвращались домой, не солоно хлебавши. В. Н. Шевченко пишет, что в 1910 году из переселенцев вернулся домой 51% (!!!). Вот только переезд стоил недёшево, а потому даже богатый хозяин, не преуспев на сибирском поприще, мог вернуться обратно без гроша за душой. Про то, в каком настроении возвращались малоземельные и безземельные крестьяне, лучше вообще не думать…
Примечание: Да, кстати, а кто-то вычислял, сколько крестьян народилось за тот промежуток времени в Европейской части России? Просто что-то мне подсказывает, что при тогдашнем количестве детей на семью, численность населения в абсолютных значениях вряд ли настолько существенно уменьшилась, насколько можно подумать. Количество взрослых мужиков уменьшилось серьёзно, да… Но вот население в целом могло и не настолько существенно измениться в количестве.
Конечно, нельзя отрицать, что это начинание всё же было полезно для Сибири: хозяйственной освоение региона было несомненным благом для страны. Однако, в конечном счёте, именно как часть аграрной реформы переселение поставленных перед собой задач не решило и решить не могло. Бюрократический аппарат не справлялся даже с двумя миллионами мужских душ, земля климат в Сибири были гораздо хуже, чем в европейской части России, а средств на принудительную перевозку и заселение достаточного для ликвидации малоземелья людей у империи не оказалось ресурсов ни при Столыпине, ни после. Хотя, судя по всему, г-н министр не очень-то и хотел настолько радикально решать вопрос. Невидимая рука рынка же. Однако, как бы там ни было, в аграрном вопросе всё стало только хуже: вернувшиеся крестьяне часто были обездоленными и становились опасными для общественного порядка. И, следовательно, для властей.
Неоправданная цель и неоправданные средства
Кстати, раз уж вспомнили о порядке. После приведённого выше, смешно читать про то, что Столыпин хотел обеспечить России спокойствие и сохранить монархию. А ведь, по сути, это один из главных аргументов в его защиту. Но как, позвольте спросить, он хотел обеспечить покой и сохранение монархии? Разрушая общину и предлагая взамен сомнительный метод расселения? Через неминуемое лишение части крестьянства их наделов, что грозило превратить пострадавших в озлобленных на власти людей? Может, через угрозу ещё большего малоземелья из-за дробления наделов? Или с помощью увеличения количества «лишних» людей, которые не найдут себе приюта ни в городе, ни в деревне? А может, пардон, спасение империи и покой внутренний крылись в тонком сибирско-киргизском чернозёме? Я вот что-то никак в толк не возьму, что из этого должно было спасти монархию?
Чего хотел Столыпин в конечном счёте – понятно: он явно пытался так или иначе уничтожить революционное движение. На это был направлен третьеиюньский переворот, на это был направлен его фирменный галстук. И реформы ему нужны были, в том числе, для превращения крестьян их пороховой бочки империи в опору престола. Однако какие задачи он реально ставил в рамках реформы сказать трудно, потому как совсем уж плохого мнения о г-не Председателе я, по крайней мере до этой статьи, не был склонен придерживаться. Но единственное, что остаётся, так это посмотреть на то, что он сам говорил. И главное, что здесь стоит отметить – это «ставка на сильных». Из столыпинской речи о земельном законопроекте 5 декабря 1908 года я выделил три абзаца:
«Возьмем домохозяина, который хочет прикупить к своему участку некоторое количество земли; для того, чтобы заплатить верхи, он должен или продать часть своего надела, или продать весь надел, или заложить свою землю, или, наконец, занять деньги в частных руках. И вот дело, для осуществления которого нужна единая воля, единое соображение, идет на суд семьи, и дети, его дети, могут разрушить зрелое, обдуманное, может быть, долголетнее решение своего отца. И все это для того, чтобы создать какую-то коллективную волю?! Как бы, господа, не наплодить этим не одну семейную драму. Мелкая семейная община грозит в будущем и мелкою чересполосицей, а в настоящую минуту она, несомненно, будет парализовать и личную волю, и личную инициативу поселянина».
«Думаете ли вы этим оградить имущество детей отцов пьяных, расточительных или женившихся на вторых женах? Ведь и в настоящее время община не обеспечивает их от разорения; и в настоящее время, к несчастью, и при общине народился сельский пролетариат; и в настоящее время собственник надельного участка может отказаться от него и за себя, и за своих совершеннолетних сыновей. Нельзя создавать общий закон ради исключительного, уродливого явления, нельзя убивать этим кредитоспособность крестьянина, нельзя лишать его веры в свои силы, надежд на лучшее будущее, нельзя ставить преграды обогащению сильного для того, чтобы слабые разделили с ним его нищету».
«Не разумнее ли идти по другому пути, который широко перед вами развил предыдущий оратор, гр. Бобринский. Второй? Для уродливых, исключительных явлений надо создавать исключительные законы; надо развить институт опеки за расточительность, который в настоящее время Сенат признает применимым и к лицам сельского состояния. Надо продумать и выработать закон о недробимости участков. Но главное, что необходимо, это, когда мы пишем закон для всей страны, иметь в виду разумных и сильных, а не пьяных и слабых».
То есть, единственное, что можно сказать точно из этих цитат – это то, что г-н Столыпин свято верил в частную инициативу и видел в общине и коллективе врага. Если так, то, видимо, г-н Столыпин, в соответствии с наиболее распространённым мнением, действительно думал устроить в России вместо общинного подобие фермерского хозяйства. Причём для этого он считал достаточным просто развалить общину и поощрять хутора и отруба, оставив для потенциальных нищих запасной вариант в виде Сибири. Если придерживаться такой точки зрения, то г-на министра можно считать одним из самых плохих реформаторов в истории нашей страны. Потому что отсутствие полного понимания условий, в которых ведётся хозяйство, следующее из него большое количество неучтённых нюансов, полное отсутствие желания вмешиваться в запущенные процессы, отсутствие комплексного подхода к решению поставленных задач и стремление одним махом решить сложные проблемы – всё это не могло привести реформу к хоть сколько-то успешному завершению. Мне, конечно, всё ещё не верится, что Председатель Совета министров мог быть настолько недальновиден и наивен… Хотя…
«Дайте Государству двадцать лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России» – эта фраза свидетельствует скорее в пользу недальновидности министра. Потому что даже если представить, что покой внутренний достигнут, то рассчитывать на покой внешний после Танжерского кризиса между Францией и Германией (если что, с марта 1905 по май 1906) мог только не самый дальновидный политик. Напоминаю, что тогда возникла угроза войны между Францией и Германией, в которую Россия не могла быть не втянута, как союзница Франции. Больше того, в год смерти Петра Аркадьича, в июне 1911 года, возник новый кризис, Агадирский, который едва не закончился войной. В обоих случаях от войны спасло лишь желание Германии подготовиться к войне получше. Но ведь никто не знал намерений правительства Второго Рейха, а потому угроза войны висела в воздухе. В конце концов, в 1914 году фразе Столыпина про двадцать лет не исполнилось и десятка. Так что, похоже, есть основания подозревать г-на министра в отсутствии стратегического мышления и некоторой беспечности.
Итак, выходит, что человек, которого небезосновательно можно подозревать в недальновидности и непонимании всей щекотливости исторического момента, однозначно неудачным методом пытался спасти монархию от краха. И ладно бы была романовская монархия такой вещью, которую нужно было спасать, так нет! Это был старый режим, который упорно отказывался умирать, хотя, казалось бы, уже пора. Помещики уже почти рассыпались под напором буржуазии, социальная опора самодержавия разлагалась, причём при немалом содействии самого самодержавия. Неизбежная и нежеланная отмена крепостного права была для самодержцев Всероссийских бомбой замедленного действия: после этого мелкое дворянство, надёжная опора престола, было обречено либо влиться в ряды буржуазии, либо исчезнуть совсем, как бы императоры ни пытались оттянуть этот процесс. Буржуазии же недостаточно придворных партий для влияния на монарха, им нужны были свои публичные политические партии и премьер-министры, весь банкет которых был бы оплачен солидными господами с парой фабрик в карманах. Однако именно последние два императора в России упорствовали как могли: Александр III и Николай II не желали уступать требованиям времени. И если Александр III умер раньше, чем этот пузырь самодержавной монархии без прочной опоры лопнул, то вот его сыну повезло меньше. Упорство Николая подвело его: пытаясь после поражения 1905 года восстановить свою власть, он окончательно настроил против себя тех, кто заставит его подписать отречение в марте уже 1917 года. И вряд ли его судьба была бы настолько печальной, если бы Николай II смирился с частью британского короля, который царствует, но не правит.
Столыпин же, вместо того чтобы как-то воздействовать на царя и привести его в соответствие, помог императору восстановить часть своего былого могущества. Тем самым, он оказал Николаю медвежью услугу: усилив власть монарха в краткосрочной перспективе, он превратил потенциально сговорчивых политиков в непримиримых врагов режима. Тем самым, г-н министр оказал весьма значительное содействие тому, что царь-батюшка оказался сначала в Сибири, а потом – в подвале Ипатьевского дома. Его самого могла бы ожидать похожая участь, доживи он до 1917 года, но эсер Богров в сентябре 1911 года лишил нас возможности в этом убедиться. И, знаете, г-н министр должен был бы быть Богрову благодарен. Во-первых, потому что неизвестно, как бы сложилась судьба Петра Аркадьича, если бы он встретился с победившими большевиками. А при Временном правительстве, состоявшем из оппонентов г-на Столыпина, министра вряд ли ждало бы что-либо, кроме ареста и допросов в Петропавловской крепости. Во-вторых, теперь всякий защитник «великого реформатора» может сказать: «Вот Столыпин был обалденный министр, при нём все как шёлковые были, такой был порядок! Жаль, до 1917 года не дожил, а так бы и порядок удержал, и реформы бы закончил!». Вот только реформы-то были такие сомнительные, что ждать от них существенного положительного результата было бы слишком… оптимистично. При названных условиях, Столыпину и двадцати лет не хватило бы для достижения желаемого результата, даже если бы сам Господь-Бог спустился на землю и Своей волей держал бы двадцать лет покоя в стране. Слишком уж непродуманные были реформы.
Впрочем, если подумать долго и хорошо, ожидать чего-либо другого было бы странно. В этой статье я уже приводил цитату Салтыкова-Щедрина про российского чиновника и его стиль мышления. Так вот, Салтыков-Щедрин и сам был чиновник. Он знал, о чём пишет. Имперская бюрократия была часто оторвана от реальности, крестьянина чиновники часто видели только на картинках. Впрочем, если бюрократ был помещиком, то какое-никакое понимание крестьянского быта у него было… вот только понимание это не выходило за пределы поместья. Возможно, именно поэтому помещик из чернозёмной полосы П. А. Столыпин, которого занесло на пост Председателя Совета министров, засучив рукава, бросился насаждать хуторскую систему по всей империи. А что? В чернозёмной полосе работает? Работает! И под Архангельском будет работать, стало быть! Только разлинуем карту, чтоб число десятин посчитать – и вперёд! Имперская бюрократическая машина к началу XX века уже настолько выродилась, что никого более знающего в вопросе, чем Столыпин, вокруг императора, видимо, уже не было.
Печальный итог.
В итоге мы имеем перед собой пример реформы, которая не решила и не могла решить главных проблем, на борьбу с которыми была направлена. Малоземелье ликвидировано не было и без принудительного изъятия помещичьей земли и запрета на дробление наделов – не могло быть ликвидировано. Дальноземелье не могло быть ликвидировано в полной мере предложенным способом. Многополосица в некоторых местах никуда не делась, а с чересполосным выходом из общины даже усилилась. Для интенсификации сельского хозяйства достаточных предпосылок создано не было. Аграрное перенаселение продолжало расти. То есть, аграрный вопрос в ходе реформы не мог быть решён. Но не были достигнуты даже краткосрочные цели: развал прежней системы земледелия, угроза потери земли, дробление наделов, озлобленные возвращенцы из Сибири, насильственное насаждение участковых хозяйств где ни попадя – всё это не способствовало не только устранению или даже смягчению коренных проблем, но даже не приносило в деревню искомого порядка. Наоборот, это спровоцировало закономерное брожение в деревне и рост социального напряжения, как это часто и бывало в истории человечества вследствие разрушения старых порядков. Вместо того, чтобы намочить водой содержимое пороховой бочки с подписью «Деревня», Столыпин вылил туда керосина, не понимая, что это такое, и лишь преждевременная смерть избавила его от необходимости наблюдать закономерный взрыв.
Если подумать, то столыпинскую реформу вполне закономерно можно сравнивать с приватизацией 90-ых. Это тоже своего рода была приватизация, в аграрном секторе. Вот только приватизации 90-ых столыпинская реформа будет проигрывать: либералы 90-ых понимали, что могут творить любую дичь и невидаль. Старый порядок был уже разрушен, возвращаться к нему было уже поздно, даже если захотеть, а потому добивание того, что от советского строя осталось, было закономерным и необходимым для хоть какой-то работы старой-новой системы. Столыпин же вносил в старую систему плохо стыкующиеся с ней изменения: он рушил часть старого порядка, в надежде его сохранить, но лишь мешал хоть какой-то работе системы и взбаламутил едва успокоенный фирменным галстуком крупный слой населения. Реформы 90-ых своих целей достигли, какими бы сомнительными они ни были. Реформа же Столыпина вступала со своей целью в противоречие и, следовательно, целей не достигла.
Какой это для нас урок? Ну, во-первых, эта реформа демонстрирует последствия некомпетентности, неподготовленности, отсутствия понимания момента и условий. Ну, и, во-вторых, – последствия слепых надежд на невидимую руку рынка, которая сама всё сделает. Потому что в ходе реформаторской деятельности с целью успокоить огромные массы народа – это не вариант вообще. Потому что невидимая рука рынка из мечтаний Адама Смита помогает, в первую очередь, бизнесу, в чём наши отцы и деды могли воочию убедиться. Благополучие народных масс увеличивается при «чистом рынке» достаточно медленно и часто требует борьбы, как показывает практика работников британской промышленности. Было ли у г-на Столыпина достаточно времени, чтобы дождаться улучшения? Вопрос риторический, на мой взгляд.
Перед заключением хотелось бы сказать пару слов про Запад. Кто-то может спросить, мол, почему это в России такие реформы не могли прокатить? На Западе же прокатило такое! Вынужден огорчить: нет. В Европе целенаправленных реформ по внедрению фермерского хозяйства проводилось мало, а если и проводились, то результаты их были весьма посредственными. Чупров пишет:
«В 1821 году появилось в Пруссии новое систематическое законодательство об округлении, благодаря которому дело значительно двинулось вперед. Однако ни этот закон, ни дополнительные правила 1872 года не оказались способными осуществить систему округленных владений на всем пространстве Силезской провинции. К 1883 году, через сто слишком лет после первых попыток Фридриха и через 60 лет после законодательства 1821 года, на целой четверти земель, принадлежащих к Силезии, не было никаких следов аррондирования. В некоторых округах округление почти-что не начиналось, так как нельзя же считать действительным приступом к реформе её проведение в 2—3% из имеющихся в округе селений. Столь же медленно шло дело и в других старых прусских провинциях. Так, в Саксонской провинции через 30 лет после издания закона 1821 года было аррондировано меньше половины имеющейся в ней земельной площади. Даже к середине 80-х годов в некоторых округах провинции, например, в Эрфуртском, округление распространилось не больше как на треть существующих владений. В провинции Вестфалии, несмотря на сильно распространенное там издавна дворовое владение, округление участков вследствие оппозиции крестьян сделало очень малые успехи. В некоторых округах, например, в Мюнстерском, случаи аррондирования до сих пор остаются единичными. В Рейнской провинции успехи консолидации, по свидетельству специалистов, ничтожны» (с. 22-23).
А всё потому, что европейское крестьянство хозяйства фермерского типа создавало САМО. Потому что в определённый момент оно стало для них выгодно. Многоземелье и хорошие природные условия делали Западную Европу едва ли не идеальным вариантом для этого. Да, многие крестьяне разорялись, но не в один момент. Они текли в города не за год, не за два и даже не за десять, а столетиями (!!!). Западноевропейский феодализм этому способствовал на протяжении длительного периода, что в Средние века с начала второго тысячелетия, что в Новое время, пока ещё феодализм сохранялся. Или вот, взять США, где неосвоенные западные земли хоть и не были самыми плодородными, зато выделялись поселенцам в огромном для русского мужика количестве, которого хватало для всех нужд фермера. А вот там, где вариант с фермерством был далёк от идеального, такие хозяйства плохо приживались. Потому что, чем хуже условия, тем меньше индивидуальных хозяйств, во всяком случае до интенсификации и резкого скачка в области орудий труда и удобрений.
Можно сказать, что вот она, любимая г-ном Столыпиным невидимая рука рынка… Однако же министру не нравится решение невидимой руки, а потому он берёт – и меняет условия рынка. При этом он свято уверен, что рынок решит всё так, как нужно ему. А рынок берёт – и делает всё ещё хуже, после чего все замыслы г-на министра идут прахом. Конечно, это не значит, что рынок – это наиболее справедливая система экономики. Просто если уж ты, в рамках рыночной экономики, собрался менять условия рынка, то ты должен сводить влияние рыночных механизмов в этом деле к минимуму, менять всё комплексно. Подробная регламентация всего и вся от Петра Алексеевича была не только и не столько признаком психических расстройств, как можно было бы подумать, сколько необходимостью максимально снизить влияние не очень благосклонной к нашей стране невидимой руки рынка на ход реформ. Поэтому у Петра I, пусть и с кучей недочётов, модернизация получилась. А г-н Столыпин просто начал разрушение общины и стал ожидать, что народ сам всё за него сделает, ему нужно только подготовить для людей удобную дорожку. Неудивительно, что весь его неконтролируемый эксперимент так и не дал желаемых плодов.
На сём, полагаю, можно оставить эту реформу в покое. Быть может, я не смог вас убедить, что реформа была неудачной, но вряд ли вы сможете отрицать одну вещь. Крестьяне остались неудовлетворены. И потому лозунг «Землю – крестьянам!» остался актуален до самого октября 1917 года.