Теория зависимого развития, появившаяся в 1960-х годах благодаря латиноамериканским экономистам, остается одним из самых мощных инструментов для понимания экономической и политической судьбы стран Латинской Америки. Ее суть проста, но беспощадна: отставание региона — не случайность и не временная трудность, а прямое следствие устройства глобальной капиталистической системы. В этой системе развитые страны «центра» — США, Европа — диктуют правила игры, а государства «периферии», такие как Бразилия, Аргентина или Чили, обречены поставлять сырье и дешевую рабочую силу, теряя шансы на самостоятельный рывок вперед. Теория родилась как вызов наивным идеям модернизации, которые обещали, что копирование западных моделей вытащит бедные страны из нищеты. Вместо этого она показала: мировая экономика — не лестница, по которой можно подняться, а машина, настроенная на воспроизводство неравенства.
В основе нашего анализа лежат два ключевых текста. Первый — работа, опубликованная на genesis.html, где подробно разбирается генезис теории и ее связь с реальностью Латинской Америки. Второй — перевод статьи Теотонио Дос Сантуса на Dos_Santos.html, одного из главных идеологов подхода, чьи идеи о зависимости до сих пор будоражат умы экономистов и политиков. Исторические документы и живые свидетельства того, как теория объясняла прошлое региона и пыталась предсказать его будущее. Несмотря на ошибочность мир-системной теории, данные работы действительно могут дать общую картину ситуации в Латинской Америке.
Сегодня, спустя полвека, Латинская Америка все еще борется с призраками зависимости, хотя ее формы изменились. Китай заменил США как главный покупатель сырья, технологии перекраивают рынки труда, а социальные движения требуют радикальных перемен как справа, так и слева. В этой статье мы разберем, что теория зависимого развития может сказать о нынешнем положении региона, где она бьет в точку, а где начинает хромать. Это не просто академическое упражнение: понимание сильных сторон и слабостей теории помогает увидеть, почему страны континента, несмотря на богатство ресурсов и десятилетия реформ, остаются в тени глобальных лидеров — и что с этим можно сделать.
Авторы: Г.Я. Шпрее, А-Н Сергеев
Основные положения теории зависимого развития
Теория зависимого развития представляет собой критический взгляд на глобальные экономические, политические и социальные отношения, объясняя, почему страны так называемой “периферии” — в первую очередь Латинской Америки — остаются в состоянии хронического недоразвития. Разработанная в 1960-х и 1970-х годах, она выступила как альтернатива теории модернизации, утверждавшей, что развивающиеся страны могут достичь процветания, следуя модели Запада. Вместо этого теоретики зависимости, такие как Теотонио Дос Сантус, утверждали, что подчиненное положение периферийных стран является не случайностью, а результатом их интеграции в мировую капиталистическую систему.
Теория утверждает, что ресурсы перетекают из “периферии” бедных и эксплуатируемых государств в “центр” богатых государств, обогащая последних за счёт первых. Экономическая зависимость, как её концептуализировал Теотонио Дос Сантус, лежит в основе этого процесса. Она описывает ситуацию, когда экономическое развитие одной страны обусловлено и ограничено развитием другой, более мощной экономики, которой она подчинена. В этой системе отношений доминирующая экономика (центр) формирует структуру зависимой экономики (периферии) таким образом, чтобы та служила её интересам.
Иностранный капитал проникает в зависимые страны в виде инвестиций, кредитов или помощи, но его воздействие далеко не всегда положительно. Дос Сантус подчёркивал, что этот капитал не способствует подлинному развитию, а скорее закрепляет подчинённое положение периферии. Например, транснациональные корпорации, такие как американская United Fruit Company в Центральной Америке в середине XX века, устанавливали контроль над ключевыми секторами экономики, включая сельское хозяйство и транспортную инфраструктуру. Эти компании использовали дешёвую рабочую силу и богатые природные ресурсы региона, однако большая часть прибыли переправлялась обратно в страны базирования — в данном случае в США — вместо того, чтобы реинвестироваться в местную экономику. Это создавало порочный круг, в котором зависимые страны оставались привязанными к иностранным инвестициям и технологиям, не имея возможности развить собственную промышленную базу.
Исторический пример из Гватемалы 1950-х годов иллюстрирует эту динамику. United Fruit Company, владевшая огромными земельными угодьями, столкнулась с угрозой национализации со стороны правительства Хакобо Арбенса, которое стремилось провести земельную реформу для перераспределения ресурсов в пользу местного населения. В ответ США, защищая интересы компании, организовали переворот в 1954 году, что привело к свержению Арбенса и установлению проамериканского режима. Этот случай показывает, как экономическая зависимость тесно переплетается с политическим вмешательством, усиливая подчинённое положение периферийных стран. Более того, деятельность United Fruit Company в Гватемале не ограничивалась экономическим контролем: компания влияла на местные власти, формировала налоговую политику и даже владела инфраструктурой, такой как железные дороги и порты, что делало её фактическим правителем экономики региона. Последствия переворота ощущаются до сих пор: Гватемала так и не смогла преодолеть структурную зависимость от экспорта сельскохозяйственной продукции, а социальное неравенство остаётся одной из самых острых проблем страны.
Другой пример — горнодобывающая промышленность в Чили в первой половине XX века. Американские компании, такие как Anaconda Copper и Kennecott Copper, контролировали добычу меди, которая составляла основу чилийской экономики. Эти ТНК не только вывозили прибыль, но и препятствовали развитию национальной металлургии, поскольку переработка меди осуществлялась за рубежом. Попытки национализации в 1960-х и 1970-х годах, особенно при президенте Сальвадоре Альенде, натолкнулись на яростное сопротивление со стороны США, что завершилось переворотом 1973 года и установлением диктатуры Аугусто Пиночета. Случай подчёркивает, как иностранный капитал не только ограничивает экономический рост, но и формирует политическую повестку, препятствуя любым попыткам выхода из зависимости.
Ещё одним столпом экономической зависимости являются неравноправные торговые отношения. Зависимые страны, как правило, специализируются на экспорте сырьевых товаров — сельскохозяйственной продукции, полезных ископаемых — и импорте промышленных изделий из центра. Однако условия торговли систематически складываются в пользу развитых стран. Гипотеза Пребиша—Зингера, разработанная экономистами Раулем Пребишем и Хансом Зингером, утверждает, что цены на сырье со временем падают относительно цен на промышленные товары. Это означает, что для покупки того же количества импортируемых товаров периферийным странам приходится экспортировать всё больше сырья, что истощает их ресурсы и тормозит экономический рост.
В Латинской Америке эта модель проявлялась в таких отраслях, как производство кофе, сахара или бананов. Например, страны Центральной Америки, прозванные “банановыми республиками”, полностью зависели от экспорта бананов, контролируемого американскими корпорациями. Волатильность цен на мировом рынке и низкая добавленная стоимость этих товаров препятствовали накоплению капитала, необходимого для индустриализации. Таким образом, торговля становилась не инструментом развития, а механизмом углубления зависимости.
Экономическая зависимость ведёт к структурному недоразвитию — состоянию, при котором экономика периферийной страны не может достичь самоподдерживающегося роста. Вместо диверсификации она застревает в модели экспорта сырья и импорта готовой продукции, что блокирует развитие промышленности и технологический прогресс. Даже когда в зависимых странах происходит индустриализация, она часто принимает форму “зависимого развития”. Это означает, что промышленные проекты контролируются иностранным капиталом и ориентированы на нужды центра, а не на внутренние потребности. Например, в Бразилии или Мексике в середине XX века иностранные компании создавали предприятия для сборки автомобилей или производства потребительских товаров, но ключевые технологии и прибыль оставались в руках зарубежных владельцев.
Сельское хозяйство также отражает эту проблему. В многих странах Латинской Америки оно было переориентировано на экспортные культуры — кофе, сахар, хлопок — вместо обеспечения продовольственной безопасности. Это делало местное население уязвимым к колебаниям мировых цен и снижало способность экономики адаптироваться к внутренним вызовам. Структурное недоразвитие становилось не просто следствием зависимости, но и её воспроизводящим механизмом.
Политическая и социальная зависимость
Экономическая зависимость — лишь часть картины. Теория зависимого развития подчёркивает, что подчинённое положение периферии поддерживается и углубляется её политическими и социальными структурами.
Политическая зависимость проявляется в том, как местные элиты выстраивают свои интересы в соответствии с интересами иностранных держав. В Латинской Америке правящие классы часто выступали проводниками внешнего влияния, принимая политику, благоприятную для иностранных инвесторов, даже если это шло вразрез с национальными интересами. Например, они могли подавлять рабочие движения, чтобы сохранить низкие зарплаты, привлекательные для ТНК, или вступать в военные и экономические союзы, подрывавшие суверенитет. Исторически это наблюдалось в поддержке США авторитарных режимов, таких как диктатура Анастасио Сомосы в Никарагуа или Аугусто Пиночета в Чили после переворота 1973 года. Эти режимы обеспечивали стабильность для американских инвестиций, но ценой социальных репрессий и экономического неравенства.
Такая взаимосвязь не была случайной. Как отмечается у Сантоса, политическая жизнь региона организована таким образом, что она поддерживает зависимость. Элиты, получая выгоду от сотрудничества с центром — будь то доступ к рынкам, военная поддержка или личное обогащение, — становились агентами внешнего контроля. Это создавало систему, в которой национальная политика служила интересам глобального капитала, а не развитию собственной страны.
Социальная зависимость дополняет эту картину, охватывая культурные и идеологические аспекты. Вместе с экономическим и политическим подчинением приходит влияние западной культуры: потребительские ценности, образовательные модели, заимствованные у центра, и маргинализация местных традиций. Например, в Латинской Америке школы и университеты часто копировали программы США или Европы, готовя специалистов для обслуживания глобальной экономики, а не для решения внутренних проблем. Одновременно местные языки, знания и практики оттеснялись на периферию общественной жизни, усиливая ощущение неполноценности.
Зависимость носит системный характер, будучи встроенной в институты и структуры общества. Бедные государства обедняются, а богатые обогащаются за счёт способа интеграции первых в мировую систему. Это означает, что зависимость нельзя преодолеть через косметические реформы вроде увеличения иностранной помощи или изменения отдельных законов. Требуются радикальные изменения — как во внутренней политике, так и в международных отношениях, — чтобы разорвать цепи подчинения. Например, национализация ключевых отраслей или отказ от неравноправных торговых соглашений могли бы стать шагами в этом направлении, хотя исторически такие попытки часто встречали сопротивление со стороны центра.
Эта системность зависимости проявляется в том, как различные сферы общественной жизни взаимосвязаны и усиливают друг друга. Например, экономическое доминирование ТНК требует поддержки со стороны политических элит, которые, в свою очередь, зависят от внешней легитимации и финансовой помощи. Одновременно социальная сфера формирует культурную зависимость, которая оправдывает подчинение как естественное состояние. В Бразилии 1960-х годов, например, военный режим, пришедший к власти после переворота 1964 года, активно продвигал американские ценности и экономическую модель, подавляя левые движения и профсоюзы. Это не только обеспечивало приток иностранного капитала, но и формировало общественное сознание, в котором зависимость воспринималась как неизбежная часть “прогресса”.
Другой пример — Мексика в период действия Североамериканского соглашения о свободной торговле (NAFTA), вступившего в силу в 1994 году. Политические элиты Мексики, поддерживая интеграцию с США и Канадой, принимали решения, которые усиливали зависимость страны от американского рынка. Экспорт сельскохозяйственной продукции, особенно кукурузы, стал уязвимым перед конкуренцией с субсидируемыми американскими фермерами, что привело к разрушению традиционного сельского хозяйства и массовой миграции в города или за границу. В то же время культурное влияние США через СМИ и поп-культуру усиливало восприятие северного соседа как образца для подражания, что ослабляло национальную идентичность и способность к сопротивлению. Этот комплексный характер зависимости делает её особенно устойчивой, требуя не просто экономических, но и глубоких социальных и культурных преобразований.
Теория зависимого развития не возникла в вакууме. Её формирование происходило в условиях постколониального развития Латинской Америки, под влиянием холодной войны и доминирования США. Этот контекст помогает понять, почему теория стала столь влиятельной и почему её выводы остаются актуальными для анализа глобального неравенства.
Исторический контекст
В 1960-х и 1970-х годах страны Латинской Америки стремились к подлинной независимости после веков колониального господства и неоколониального влияния. Однако экономические структуры, унаследованные от колониального прошлого — ориентация на экспорт сырья, слабая промышленная база, зависимость от иностранных рынков, — препятствовали прогрессу. Теория модернизации, популярная в 1950-х годах, предлагала оптимистичный сценарий: периферийные страны могли повторить путь Запада, постепенно интегрируясь в мировую экономику. Однако к середине XX века стало очевидно, что этот подход не работает. Вместо развития Латинская Америка сталкивалась с ростом неравенства, бедности и политической нестабильности.
Теория зависимого развития стала ответом на эти неудачи. Она опиралась на работы Экономической комиссии ООН по Латинской Америке и Карибскому бассейну (ЭКЛАК), особенно на исследования Рауля Пребиша. Его модель “центр — периферия” и анализ ухудшающихся условий торговли для сырьевых товаров легли в основу экономической аргументации зависимости. Интеллектуальный климат того времени, пропитанный идеями структурного анализа и марксизма, также способствовал популярности теории.
Холодная война добавила ещё один слой сложности. США и СССР боролись за глобальное влияние, и Латинская Америка стала ареной этой борьбы. США, стремясь предотвратить распространение коммунизма, активно вмешивались в дела региона. Это включало поддержку антикоммунистических диктатур, таких как режим Пиночета в Чили или хунты в Аргентине, а также экономические инициативы, такие как Альянс за прогресс (1961), который должен был стимулировать развитие, но часто служил инструментом американской гегемонии. Вмешательство в Гватемале в 1954 году или поддержка переворота в Бразилии в 1964 году демонстрируют, как США защищали свои экономические интересы, усиливая зависимость региона.
Кубинская революция 1959 года стала поворотным моментом, вдохновив левые движения и показав возможность альтернативного пути. Теоретики зависимости утверждали, что подчинённое положение Латинской Америки — результат не только внутренних слабостей, но и глобальной системы, созданной для извлечения богатств из периферии.
Политическая и социальная зависимость закрепляют подчинение через элиты и культурное влияние, делая проблему системной. Исторически теория возникла как ответ на постколониальные вызовы и холодную войну, бросая вызов оптимизму модернизации. Однако она не лишена критики.
Сильные стороны теории
В основе теории лежит утверждение, что экономическое и политическое неравенство — не случайность, а результат глобальной капиталистической системы, которая воспроизводит подчинение периферийных стран. Латинская Америка, с ее нефтью, медью и плодородными землями, могла бы стать экономическим гигантом, но вместо этого она заперта в роли поставщика сырья. Венесуэла, чья экономика зависит от нефтяных доходов, или Аргентина, экспортирующая сою в промышленных масштабах, иллюстрируют, как ориентация на внешние рынки истощает внутренний потенциал. Доходы от экспорта не превращаются в инвестиции в образование или промышленность, а оседают в карманах элит или утекают за границу. Политическое неравенство, в свою очередь, поддерживается внешним вмешательством: от переворотов, спонсированных США в Гватемале (1954) и Чили (1973), до современных санкций, парализующих экономики непокорных режимов. Теория зависимого развития раскрывает эту динамику как системную, показывая, что неравенство — не следствие местных ошибок, а продукт глобального дизайна, унаследованного от колониальной эпохи и адаптированного к нуждам современного капитала.
Особая ценность теории — в ее целостном подходе, объединяющем экономику, политику и общество в единую картину зависимости, что ее сильно отличает от остальных теоретиков мир-системного анализа. Экономическое подчинение, выражающееся в контроле транснациональных корпораций (ТНК) над ресурсами, не существует в вакууме: оно подкрепляется политическими структурами, которые подстраиваются под интересы внешних сил. Когда правительства региона, следуя рекомендациям МВФ, сокращают социальные расходы или открывают рынки для иностранных инвесторов, они жертвуют суверенитетом ради краткосрочной стабильности. Социальные институты, в свою очередь, усиливают этот порядок: элиты, извлекающие выгоду из сотрудничества с глобальным капиталом, поддерживают классовое неравенство, а культурная гегемония Запада — через медиа, образование и потребительские ценности — формирует общественное сознание, оправдывающее подчинение. Например, провал политики импортозамещения в Бразилии в 1960-х годах объясняется не только внешним давлением, но и внутренними интересами элит, которые предпочли сохранить выгодные связи с иностранным капиталом. Такой системный взгляд позволяет теории объяснять устойчивость зависимости и сопротивление реформам, которые могли бы ее разрушить.
Теория сохраняет актуальность благодаря своей способности анализировать роль внешних акторов — государств, корпораций и финансовых институтов — в формировании зависимых экономик. Исторически США играли центральную роль, используя экономическое давление и военные интервенции для поддержания гегемонии в регионе. Переворот в Чили 1973 года, организованный при поддержке ЦРУ, стал трагическим примером того, как защита интересов американских корпораций (например, ITT и Anaconda Copper) подавляет попытки национального самоопределения. В наши дни ТНК, такие как ExxonMobil или Vale, продолжают контролировать ключевые отрасли, вывозя прибыль и оставляя региону лишь экологические проблемы. Финансовые институты, такие как МВФ и Всемирный банк, усиливают зависимость, навязывая структурные реформы, которые приоритизируют интересы кредиторов над нуждами населения. Теория предлагает инструменты для анализа этих процессов, раскрывая, как внешние силы формируют внутреннюю динамику региона, даже когда их влияние становится менее явным в эпоху глобализации.
Ошибки и ограничения теории
Несмотря на аналитическую мощь, теория зависимого развития не лишена недостатков. Ее акцент на внешних факторах, игнорирование новых акторов и недооценка региональной динамики ограничивают ее применимость в XXI веке. Эти пределы становятся особенно заметными, если рассматривать современные исследования и дополнять анализ идеями других теоретиков.
Теория зависимого развития, как она представлена в работах Теотонио Дос Сантоса, акцентирует внимание на внешних механизмах эксплуатации — таких как иностранный капитал или неравноправная торговля, — но оставляет в тени институциональные слабости внутри стран региона. Коррупция, олигархические структуры и клиентелизм не просто осложняют развитие — они формируют фундамент, на котором зависимость процветает. Возьмем, к примеру, Бразилию, где коррупционный скандал вокруг государственной нефтяной компании Petrobras, разразившийся в 2014 году и продолжавший влиять на политику до 2023 года, обнажил масштаб хищений, исчисляемый миллиардами долларов. По данным Transparency International (2023), Бразилия занимает 94-е место из 180 в Индексе восприятия коррупции, что отражает системный характер проблемы. Эти средства, выведенные через подставные контракты и офшорные счета, могли быть направлены на модернизацию инфраструктуры, развитие технологий или социальные программы, но вместо этого они укрепили богатство элит и их зависимость от внешних финансовых рынков.
Исследования Дарона Аджемоглу и Джеймса Робинсона, изложенные в книге “Почему одни страны богатые, а другие бедные” (2012), предлагают концепцию “экстрактивных институтов”, которые обслуживают интересы узкой группы элит, препятствуя экономическому росту. В Латинской Америке такие институты исторически формировались под влиянием колониального прошлого, когда местные элиты сотрудничали с метрополиями для контроля над ресурсами. Однако Аджемоглу и Робинсон идут дальше, показывая, что эти институты сохраняют свою силу и в постколониальную эпоху, адаптируясь к новым условиям. В Мексике, например, клиентелистские сети, связывающие политические партии, бизнес и организованную преступность, подрывают реформы, направленные на диверсификацию экономики. Коррупционные схемы в энергетическом секторе, раскрытые в 2022 году в рамках расследований против бывших чиновников Pemex, показывают, как внутренние акторы используют государственные ресурсы для личного обогащения, усиливая зависимость от иностранных инвестиций в нефтедобычу. Теория зависимого развития, фокусируясь на внешнем давлении, упускает эту автономную роль коррупции, которая не только дополняет, но иногда и превосходит по значению влияние транснациональных корпораций или МВФ.
Джон Кеннет Гэлбрейт в “Новом индустриальном государстве” (1967) предлагает концепцию “техноструктуры” — бюрократической элиты, которая управляет экономическими и политическими процессами в своих интересах. В Латинской Америке эта техноструктура проявляется в виде олигархических групп, которые контролируют ключевые отрасли — от сельского хозяйства в Аргентине до горнодобывающей промышленности в Перу. Эти группы не просто подчиняются внешним силам, как предполагает теория; они активно формируют экономическую политику, чтобы сохранить свою власть. Например, в Перу горнодобывающие магнаты, такие как семья Роке Бенавидес, владеющая компанией Buenaventura, лоббируют налоговые льготы и ослабление экологических норм, что привлекает иностранный капитал, но закрепляет сырьевую модель экономики. Это создает ситуацию, когда зависимость становится не только следствием внешнего давления, но и результатом сознательного выбора элит, что требует более сложного анализа, чем тот, который предлагает теория.
В Аргентине аграрная олигархия, контролирующая экспорт сои и говядины, активно поддерживает сырьевую модель экономики, потому что она приносит ей выгоду, а не только из-за давления США или Китая. Это демонстрирует, что элиты — не просто марионетки, а активные участники системы зависимости. Теория длинных волн Николая Кондратьева могла бы дополнить анализ, объясняя, как элиты адаптируются к глобальным экономическим циклам. В периоды сырьевых бумов, таких как рост цен на сою в 2000-х годах, аргентинские элиты накапливали капитал, инвестируя его не в индустриализацию, а в офшорные счета или спекулятивные активы. В кризисные периоды, например после падения цен на сырье в 2014 году, они перекладывали убытки на население через девальвацию и сокращение социальных программ, углубляя зависимость от внешних кредитов МВФ. Такой подход элит нельзя свести к простому подчинению Западу; он отражает сложную стратегию выживания в глобальной экономике, которую теория зависимого развития не учитывает в полной мере.
Игнорирование этой автономии элит делает теорию менее убедительной при анализе современных реалий.
Инициативы, такие как МЕРКОСУР или Тихоокеанский альянс, несмотря на свои недостатки, демонстрируют попытки стран Латинской Америки выстроить альтернативные экономические связи. Например, МЕРКОСУР, объединяющий Бразилию, Аргентину, Парагвай и Уругвай, увеличил внутрирегиональную торговлю на 15% с 2010 по 2023 год, согласно ЭКЛАК. Однако политические разногласия и экономическая асимметрия ограничивают успех этих проектов, что теория могла бы анализировать, но не делает. Боавентура де Соуза Сантос в своих работах об “эпистемологии Юга” предлагает использовать местные знания и региональное сотрудничество для сопротивления глобальной гегемонии, что могло бы стать дополнением к теории зависимого развития.
Изначально теория фокусировалась на доминировании США и Европы, но глобальная экономика XXI века требует учета новых акторов. Китай, ставший крупнейшим торговым партнером региона, формирует новую зависимость через инвестиции в инфраструктуру и спрос на сырье — от меди в Чили до сои в Бразилии. По данным Экономической комиссии ООН по Латинской Америке (ЭКЛАК, 2023), экспорт региона в Китай вырос на 25% за последнее десятилетие, но эта торговля закрепляет сырьевую модель, повторяя старые паттерны зависимости. ТНК, такие как американские IT-гиганты (Google, Amazon) или европейские энергетические компании (TotalEnergies), также играют ключевую роль, контролируя технологии и ресурсы. Современную экономику стоит описывать как сеть, где власть распределена между государствами, корпорациями и финансовыми рынками.
Теория почти не затрагивает технологическую зависимость, которая стала определяющей в цифровую эпоху и период Четвертой Промышленной Революции. Латинская Америка импортирует программное обеспечение, оборудование и даже облачные сервисы, что тормозит развитие собственных инноваций. Например, доминирование Microsoft и Amazon в облачных технологиях ограничивает автономию региона в сфере данных. Культурная зависимость, в свою очередь, усиливается медийной гегемонией, как отмечал Ноам Хомский в своих работах о “производстве согласия”. Голливуд, Netflix и социальные сети формируют культурные стандарты, которые оправдывают экономическое подчинение, представляя его как естественный порядок. Джон Кеннет Гэлбрейт в “Обществе изобилия” подчеркивал, как потребительская культура отвлекает ресурсы от развития, создавая иллюзию прогресса. Теория зависимого развития, игнорируя эти аспекты, остается неполной в условиях глобализации, рассматривая все с позиции Третьего Мира, с позиции государственных институтов.
Исторический пример из Колумбии еще больше иллюстрирует эту проблему. Кофейная олигархия, доминировавшая в экономике страны в XX веке, активно сотрудничала с американскими компаниями, такими как United Fruit, но при этом сохраняла контроль над внутренней политикой через Национальную кофейную федерацию. Эта организация не только регулировала экспорт, но и влияла на выборы и социальные программы, укрепляя власть элит. Даже когда США оказывали давление, олигархия находила способы извлечь выгоду, например, перенаправляя доходы от кофе в недвижимость или финансовые спекуляции.
Чтобы преодолеть этот пробел, теорию зависимого развития можно дополнить анализом, который рассматривает внутренние факторы как самостоятельную систему, взаимодействующую с глобальной экономикой, но не полностью подчиненную ей. Например, исследования Боавентуры де Соуза Сантоса об “эпистемологии Юга” подчеркивают, что местные элиты и институты формируют собственные стратегии сопротивления или адаптации к глобальным условиям. В Боливии элиты, связанные с горнодобывающей промышленностью, исторически сотрудничали с иностранными компаниями, но при Эво Моралесе (2006–2019) часть этих ресурсов была перераспределена в пользу социальных программ, что показывает возможность изменения внутренней динамики. Однако даже в этом случае коррупция и клиентелизм ограничивали эффективность реформ, что подчеркивает необходимость более глубокого анализа внутренних факторов.
Преодоление зависимости: стратегии и вызовы в XXI веке
Если в прошлом зависимость ассоциировалась преимущественно с экспортом сырья и подчинением западным метрополиям, то сегодня она приобретает более сложные формы, среди которых технологическая зависимость занимает центральное место.
Экономическая зависимость Латинской Америки от Китая в XXI веке стала продолжением исторической модели, где регион выступает поставщиком сырья для индустриальных центров. Согласно данным Экономической комиссии ООН по Латинской Америке и Карибскому бассейну (ЭКЛАК, 2023), доля Китая в экспорте региона выросла до 25% к 2023 году, причем более 70% этого объема составляют сырьевые товары: нефть, соя, медь и железная руда. Бразилия, например, экспортирует в Китай около 80% своей сои, что приносит миллиарды долларов, но закрепляет аграрную специализацию. В то же время Китай поставляет в регион высокотехнологичные товары и инвестирует в инфраструктуру, часто на условиях, усиливающих долговую зависимость.
В Перу китайские компании контролируют 30% горнодобывающего сектора, включая крупнейший медный рудник Лас-Бамбас, что обеспечивает приток капитала, но оставляет местную экономику в роли сырьевого придатка. Инвестиции в железные дороги и порты, такие как проект в Чанкае стоимостью 3,5 миллиарда долларов, ориентированы на облегчение экспорта, а не на развитие внутренней промышленности. Эта модель воспроизводит зависимость, описанную Андре Гундером Франком, но с новым актором — Китаем, чья экономическая мощь перестраивает глобальные цепочки поставок. Преодоление этой зависимости требует диверсификации экономики, что сталкивается с сопротивлением как внешних игроков, так и местных элит, извлекающих выгоду из существующего порядка.
Технологическая зависимость стала определяющей чертой современной эпохи, особенно в странах Латинской Америки, где отсутствие собственных инновационных экосистем делает регион подчиненным глобальным цифровым платформам. Такие компании, как Amazon, Google, Uber и Mercado Libre, не только доминируют на рынках, но и перестраивают экономические и трудовые отношения. По данным Международной организации труда (МОТ, 2023), в Мексике более 2 миллионов человек работают через цифровые платформы, такие как Rappi и Didi, причем большинство из них лишены социальных гарантий и трудятся в условиях крайней нестабильности.
Технологическое подчинение проявляется в нескольких аспектах.
Во-первых, регион импортирует ключевые технологии — от серверов до алгоритмов, — что делает невозможной модернизацию производства на национальном уровне. В Колумбии, например, 90% используемого программного обеспечения для промышленности поставляется из США и Европы, а местные разработки составляют менее 5% рынка. Это тормозит переход к индустрии 4.0, оставляя страны в роли потребителей, а не производителей технологий.
Во-вторых, цифровые платформы усиливают эксплуатацию труда в два-три раза по сравнению с традиционными отраслями. В Аргентине курьеры Glovo работают до 15 часов в день, зарабатывая в среднем 2 доллара в час, из которых 25-30% уходит платформе. Алгоритмы, контролирующие их работу, задают нечеловеческий темп, а отсутствие трудовых прав делает их уязвимыми перед произволом работодателей.
Этот феномен имеет долгосрочные последствия. В Бразилии автоматизация в агропромышленном секторе, внедряемая иностранными компаниями, сокращает рабочие места, но не приводит к росту производительности на национальном уровне, так как технологии остаются в руках транснациональных корпораций. Технологическая зависимость не только усиливает эксплуатацию, но и блокирует модернизацию, создавая замкнутый цикл отсталости.
Международные финансовые институты (МВФ и Всемирный банк) остаются архитекторами экономической зависимости, навязывая странам региона неолиберальные реформы под видом помощи. В Эквадоре кредит МВФ на 6,5 миллиарда долларов в 2020 году сопровождался требованиями сократить государственные расходы и повысить налоги, что привело к росту бедности с 25% до 33% за три года (Национальный институт статистики Эквадора, 2023). Эти меры ограничивают способность государства инвестировать в технологии и образование, усиливая зависимость от внешних решений.
Влияние МВФ выходит за рамки экономики, формируя политическую повестку. В Перу программа структурной перестройки в 1990-х годах, поддержанная Всемирным банком, привела к приватизации ключевых отраслей, таких как энергетика, что сделало страну уязвимой перед иностранным капиталом. Сегодня перуанская экономика зависит от экспорта меди, а доходы от него уходят в основном зарубежным компаниям. Финансовая зависимость от МВФ и Всемирного банка создает барьеры для технологического и промышленного развития, закрепляя подчиненное положение региона.
Венесуэла иллюстрирует, как сочетание сырьевой зависимости и внешнего давления может разрушить экономику. Страна, чья экономика на 95% зависит от экспорта нефти, столкнулась с кризисом после падения цен в 2014 году и санкций США, введенных с 2017 года. По данным Центра экономических и политических исследований (CEPR, 2023), санкции сократили доходы от нефти на 40 миллиардов долларов, что вызвало дефицит продовольствия и медикаментов. В то же время внутренняя коррупция и неэффективность PDVSA усугубили ситуацию, препятствуя диверсификации.
Технологическая зависимость здесь также сыграла роль: Венесуэла импортировала оборудование для нефтедобычи, а санкции лишили ее доступа к запчастям, парализовав производство. Рабочие нефтяного сектора, лишенные стабильной занятости, оказались в условиях крайней эксплуатации, часто переходя в неформальный сектор. Этот случай показывает, как внешние и внутренние факторы зависимости усиливают друг друга, требуя комплексного подхода к преодолению кризиса.
Аргентина, чей внешний долг достиг 330 миллиардов долларов к 2023 году, остается примером финансовой зависимости. Соглашение с МВФ в 2022 году обязало страну сократить субсидии на энергию и социальные программы, что увеличило уровень бедности до 43% (INDEC, 2023). Эти условия ограничивают инвестиции в науку и технологии, делая Аргентину зависимой от импортных решений. Рабочие, занятые в неформальном секторе, таком как доставка через PedidosYa, сталкиваются с эксплуатацией, усиленной цифровыми платформами, где доходы минимальны, а условия труда — предельно жесткие. При Милее данный характер только усилился.
Бразилия, экспортирующая 60% своей сои в Китай, демонстрирует уязвимость сырьевой модели. По данным IBGE (2023), агросектор обеспечивает 28% ВВП, но его рост сопровождается вырубкой Амазонии и концентрацией доходов в руках крупного бизнеса. Технологическая зависимость проявляется в использовании импортных дронов и систем управления урожаем, что не способствует созданию собственной индустрии. Рабочие в сельском хозяйстве, часто наемные мигранты, трудятся в условиях, близких к рабству, а платформы, такие как iFood, усиливают эксплуатацию в городах.
Возможности преодоления зависимости
Латинская Америка, с ее хронической сырьевой зависимостью, технологическим подчинением и политической уязвимостью перед внешними акторами, служит предостережением для России, особенно в условиях пост-СВО. Россия, обладая уникальными ресурсами, военной мощью и значительным ветеранским корпусом, имеет шанс избежать ловушек, в которые попали страны региона. Однако это требует решительных мер, направленных на преодоление экономической, технологической и финансовой зависимости, которые угрожают превратить страну в периферийный сырьевой придаток, подобный Венесуэле или Перу. В отличие от Латинской Америки, Россия находится в состоянии активного противостояния с Западом, что делает задачу автономии одновременно более сложной и более насущной. Ветеранский корпус, сформированный в ходе СВО, может стать катализатором реформ, включая национализацию стратегических отраслей и демонтаж олигархических структур, при условии, что эти меры будут встроены в долгосрочную стратегию развития. Рассмотрим три ключевых направления: региональную интеграцию, социальные преобразования с участием ветеранов и технологический суверенитет.
Региональная интеграция как инструмент повышения автономии
В Латинской Америке региональная интеграция через структуры, такие как МЕРКОСУР или CELAC, остается слабой из-за политических разногласий и экономической асимметрии. Россия, напротив, имеет возможность использовать свое лидерство в Евразийском экономическом союзе (ЕАЭС) и Шанхайской организации сотрудничества (ШОС) для создания альтернативной экономической системы, независимой от западных рынков. По данным Евразийской экономической комиссии (2023), внутрирегиональная торговля в ЕАЭС выросла на 12% за 2022–2023 годы, но ее доля в общем объеме торговли остается ниже 20%. Это указывает на неиспользованный потенциал, который мог бы снизить зависимость от экспорта энергоносителей в Европу и импорта технологий из Запада.
Для России региональная интеграция означает не только экономическое сотрудничество, но и стратегическое выстраивание цепочек поставок, неподконтрольных глобальным корпорациям. Например, совместные проекты с Китаем и Индией в области энергетики и машиностроения, такие как строительство газопровода “Сила Сибири-2” или поставка российских самолетов Sukhoi Superjet в страны Азии, могут создать альтернативные рынки сбыта. Однако, в отличие от Латинской Америки, где интеграция часто служит интересам местных элит, Россия должна обеспечить, чтобы эти проекты способствовали технологическому трансферу и развитию национальной промышленности. Решительная мера в этом направлении — создание в рамках ЕАЭС общего фонда технологических инноваций, финансируемого за счет доходов от экспорта ресурсов. Такой фонд мог бы поддерживать совместные разработки в области искусственного интеллекта, биотехнологий и зеленой энергетики, снижая зависимость от западных патентов.
Ветераны СВО могли бы сыграть ключевую роль в реализации интеграционных проектов, особенно в приграничных регионах, таких как Дальний Восток, где необходимы инфраструктурные и промышленные инициативы. Их дисциплина и патриотический настрой делают их идеальными участниками программ, направленных на развитие новых экономических зон, что контрастирует с Латинской Америкой, где социальные движения часто фрагментированы. Государственная поддержка ветеранских кооперативов, работающих в логистике или строительстве, могла бы стать инструментом интеграции, одновременно решая проблему занятости и укрепляя национальную экономику.
Роль социальных преобразований и ветеранского корпуса в демонтаже олигархических структур
Социальные движения в Латинской Америке, такие как движение коренных народов в Боливии, показали потенциал низовой активности в преодолении зависимости, но их успех ограничен внутренними конфликтами и слабостью институтов. Россия, напротив, обладает уникальным ресурсом — ветеранским корпусом, который, по оценкам Минобороны РФ (2023), насчитывает сотни тысяч человек, прошедших СВО. Этот корпус, отличающийся высокой организованностью и патриотизмом, может стать движущей силой социальных и экономических преобразований, направленных на ликвидацию олигархических структур и национализацию стратегических отраслей.
Олигархические группы в России, сформировавшиеся в 1990-х годах, контролируют ключевые сектора — от металлургии до энергетики, — и часто ориентированы на экспорт сырья, что усиливает зависимость от мировых рынков. Например, алюминиевый гигант “Русал”, несмотря на санкции, продолжает поставлять до 60% продукции за рубеж, вывозя прибыль в офшоры (данные ФНС, 2023). Это напоминает ситуацию в Перу, где горнодобывающие элиты сотрудничают с иностранными компаниями, оставляя экономику в роли сырьевого придатка. В России ветераны могли бы стать частью государственной программы по национализации таких активов, выступая в качестве надзорных органов или участников новых управленческих структур. Решительная мера в этом направлении — создание ветеранских советов при крупных предприятиях, при непосредственной поддержке профсоюзов, которые бы контролировали прозрачность финансовых потоков и предотвращали вывод капитала.
Национализация не должна сводиться к простому перераспределению собственности; она требует переориентации производства на внутренние нужды. Например, национализированные металлургические предприятия могли бы поставлять сырье для российского машиностроения, а не для экспорта в Китай. Ветераны, обладающие опытом управления в экстремальных условиях, могли бы участвовать в реорганизации этих отраслей, внедряя принципы социальной справедливости и долгосрочного планирования. Это контрастирует с Латинской Америкой, где национализация, как в Боливии, часто сталкивалась с коррупцией и неэффективностью из-за отсутствия сильной социальной базы.
Янис Варуфакис в своей концепции “глобального минотавра” подчеркивает, что олигархические элиты используют глобальные рынки для укрепления своей власти, что применимо к России, где крупные корпорации лоббируют сохранение экспортной модели, несмотря на гипертрофированную часть теории Варуфакиса. Ветеранский корпус, поддержанный государством, мог бы противостоять этому, создавая кооперативы и общественные организации, помогая в организации профсоюзов, которые бы продвигали альтернативные модели развития — например, развитие малого и среднего бизнеса в регионах. Джон Кеннет Гэлбрейт в “Новом индустриальном государстве” указывал на необходимость “контрвласти” для ограничения влияния элит, и ветераны, как организованная сила, могли бы стать такой контрвластью. Промышленная революция произойдет тогда, когда будет сброшена сама корпоративная глобалистская модель управления.
Ноам Хомский в своих работах о “производстве согласия” отмечает, что элиты формируют общественное мнение, чтобы оправдать свой контроль. В России медийные холдинги, связанные с олигархическими группами, часто продвигают нарративы, которые минимизируют критику зависимости от экспорта. Ветераны, используя свой моральный авторитет, могли бы поддерживать независимые медиа и общественные платформы, раскрывающие последствия олигархической экономики. Это позволило бы сформировать общественный консенсус вокруг необходимости структурных реформ, что в Латинской Америке часто отсутствует из-за фрагментации социальных движений.
Необходимость технологического суверенитета: разрыв с цифровой зависимостью
Технологическая зависимость, ставшая ключевой проблемой для Латинской Америки, угрожает и России, особенно в условиях санкций, ограничивающих доступ к западным технологиям. В Мексике и Бразилии цифровые платформы, такие как Uber или Rappi, усиливают эксплуатацию труда и тормозят модернизацию производства, поскольку технологии остаются под контролем иностранных корпораций. В России аналогичная ситуация наблюдается в IT-секторе, где до 80% программного обеспечения в промышленности и банковском секторе до 2022 года поставлялось из США и Европы (данные Минцифры РФ, 2023). После санкций зависимость от китайских технологий, таких как оборудование Huawei, начала расти, что создает риск перехода из одной формы подчинения в другую.
Отсутствие национальных аналогов ключевых технологий — от микропроцессоров до облачных сервисов — делает экономику уязвимой. Например, российские компании, такие как “Яндекс”, используют серверы, произведенные за рубежом, что ограничивает их автономию. Цифровые платформы, такие как Wildberries или Ozon, усиливают эксплуатацию труда, подобно латиноамериканским аналогам. Курьеры этих платформ работают по 12–14 часов в день, зарабатывая в среднем 30 000 рублей в месяц, из которых значительная часть уходит на комиссии платформы (данные Роспотребнадзора, 2023). Алгоритмы, управляющие их работой, задают нереалистичные сроки доставки, что приводит к физическому и психологическому истощению, усиливая эксплуатацию в два-три раза по сравнению с традиционными отраслями.
Для преодоления этой зависимости России необходим технологический суверенитет, который включает развитие собственных инновационных экосистем и защиту данных. Мариана Маццукато в книге Государство-предприниматель (2013) подчеркивает, что государство должно играть ведущую роль в направленных инновациях, инвестируя в исследования и создавая инфраструктуру. В России программа “Цифровая экономика”, запущенная в 2017 году, увеличила финансирование IT-сектора на 20% к 2023 году, но этого недостаточно для конкуренции с глобальными лидерами. Решительная мера — создание национального технологического фонда, финансируемого за счет доходов от экспорта газа, который бы поддерживал разработку отечественных процессоров, операционных систем и искусственного интеллекта, при непосредственном контроле со стороны государства и профсоюзов. Примером может служить проект “Эльбрус”, чьи процессоры уже используются в военной технике, но требуют масштабирования для гражданского сектора.
Ветераны СВО могли бы стать частью этой стратегии, участвуя в программах переподготовки для работы в высокотехнологичных отраслях. Их опыт в управлении сложными операциями делает их ценными кадрами для стартапов и предприятий, а их коллективных дух способен мобилизовать их в рамках профсоюзного движения, разрабатывающих национальные технологии. Государственные гранты для ветеранских IT-кооперативов, специализирующихся на кибербезопасности или разработке ПО, могли бы стимулировать инновации, одновременно решая проблему занятости. Это контрастирует с Латинской Америкой, где отсутствие организованной социальной силы, подобной ветеранскому корпусу, ограничивает технологический прогресс.
Анализируя длинные экономические циклы, нужно отметить, что технологические прорывы происходят в периоды смены экономических парадигм. Россия, переживающая трансформацию после СВО, находится в точке, где инвестиции в технологии могут запустить новый цикл роста. Например, развитие национальных облачных платформ, независимых от Amazon Web Services или Microsoft Azure, могло бы защитить данные и создать основу для цифровой экономики. Одновременно это позволило бы регулировать цифровые платформы, снижая эксплуатацию труда и перераспределяя доходы в пользу работников.
Решительные меры для предотвращения латиноамериканского сценария
Ключ к успеху лежит в создании синергетического эффекта через объединение ветеранского корпуса, патриотически настроенных граждан, кооперативов, малых стартапов и, что особенно важно, профсоюзов. Эта коалиция, поддержанная государством, может стать контрвластью, способной демонтировать олигархические структуры, переориентировать экономику на внутренние нужды и предотвратить сценарий хронической зависимости. Рассмотрим, как эта синергия может быть реализована, подчеркивая обязательную роль профсоюзов и их взаимодействие с другими акторами.
Профсоюзы в России, несмотря на историческое ослабление после 1990-х годов, обладают потенциалом стать центральным элементом социальных и экономических преобразований. В Латинской Америке профсоюзы, такие как CUT в Бразилии или CGT в Аргентине, сыграли ключевую роль в сопротивлении неолиберальным реформам, но их влияние ограничено коррупцией и политической фрагментацией. В России профсоюзы, такие как Федерация независимых профсоюзов России (ФНПР), охватывают около 20 миллионов работников (данные Минтруда РФ, 2023), но их деятельность часто ограничивается формальными функциями. Для предотвращения латиноамериканского сценария профсоюзы должны стать активными участниками реформ, защищая права работников, борясь с эксплуатацией на цифровых платформах и поддерживая национализацию стратегических отраслей.
Профсоюзы могут сыграть решающую роль в контроле за трудовыми условиями на национализированных предприятиях, таких как металлургические или нефтегазовые компании, чтобы предотвратить коррупцию, которая подорвала национализацию в Венесуэле. Например, в случае с “Русалом”, где до 60% прибыли выводится за рубеж (данные ФНС, 2023), профсоюзы могли бы создать наблюдательные советы, обеспечивающие прозрачность и перераспределение доходов на модернизацию производства. Это позволило бы избежать боливийской ловушки, где национализация газового сектора в 2006 году сопровождалась неэффективным управлением из-за отсутствия общественного контроля.
Профсоюзы также способны противостоять эксплуатации в цифровой экономике: в России курьеры платформ, таких как “Яндекс.Еда”, работают по 12–14 часов в день за минимальную плату (Роспотребнадзор, 2023). Профсоюзы, вдохновленные аргентинскими движениями против Glovo, могли бы добиваться законодательного регулирования платформ, устанавливая минимальную зарплату и ограничивая алгоритмический контроль.
Синергетический эффект объединения этих групп заключается в их способности создать широкую коалицию, которая одновременно решает экономические, социальные и технологические задачи. Ветеранский корпус, насчитывающий сотни тысяч человек, обладает дисциплиной, патриотизмом и опытом, необходимыми для реализации амбициозных реформ. Патриотически настроенные граждане, включая активистов общественных движений, могут обеспечить идеологическую поддержку, формируя общественный консенсус вокруг необходимости автономии. Кооперативы, как форма самоорганизации, способны стимулировать локальное производство, а малые стартапы — генерировать инновации в условиях ограниченного доступа к западным технологиям. Профсоюзы, в свою очередь, обеспечивают защиту трудовых прав и социальную стабильность, предотвращая отчуждение работников от реформ.
Синергия этих групп достигается через координацию их усилий под эгидой государства и профсоюзов. Профсоюзы, как связующее звено, обеспечивают коммуникацию между ветеранами, патриотами, кооперативами и стартапами, предотвращая фрагментацию, которая ослабила латиноамериканские движения. Объединение ветеранских советов, профсоюзов и кооперативов могло бы поддержать национализацию металлургического сектора, перенаправив его продукцию на внутренний рынок — от строительства инфраструктуры до производства электромобилей. Малые стартапы, разрабатывающие технологии для этих отраслей, обеспечили бы инновации, а патриотические движения создали бы общественную поддержку.
Латинская Америка показывает, что реформы без широкой социальной базы обречены на провал. В Боливии национализация газа в 2006 году увеличила доходы, но коррупция и слабость институтов ограничили эффект. В России профсоюзы, как представители работников, могут предотвратить подобные ошибки, обеспечивая прозрачность и социальную направленность реформ. Ветераны, обладающие моральным авторитетом, могли бы стать гарантами общественного контроля, а кооперативы и стартапы — экономической основой, снижающей зависимость от внешних рынков. Эта синергия позволила бы России избежать латиноамериканского сценария, где зависимость от сырья и технологий закрепила периферийное положение.
Профсоюзы, как обязательный элемент, обеспечивают защиту трудящихся и координацию усилий, ветераны выступают катализатором реформ, патриоты формируют идеологическую базу, кооперативы развивают локальную экономику, а стартапы стимулируют инновации. Решительные меры — национализация с общественным контролем, создание технологического фонда и регулирование цифровых платформ — требуют политической воли. Эта коалиция, опираясь на уроки Латинской Америки и российскую специфику, может заложить основу для автономной и справедливой экономики, способной противостоять глобальным вызовам.
Источники:
Аджемоглу, Д. Почему одни страны богатые, а другие бедные: Происхождение власти, процветания и нищеты / Д. Аджемоглу, Дж. А. Робинсон; пер. с англ. Д. Шестакова. — Москва: АСТ, 2015. — 693 с.
Баран, П. Политическая экономика роста / П. Баран; пер. с англ. — Москва: Издательство иностранной литературы, 1967. — 296 с.
Варуфакис, Я. Глобальный минотавр: Америка, Европа и будущее мировой экономики / Я. Варуфакис; пер. с англ. Н. Эдельмана. — Москва: Манн, Иванов и Фербер, 2016. — 304 с.
Гэлбрейт, Дж. К. Новое индустриальное государство / Дж. К. Гэлбрейт; пер. с англ. Л. Я. Розовского. — Москва: Прогресс, 1969. — 480 с.
Дос Сантос, Т. Структура зависимости // The American Economic Review. — 1970. — Vol. 60, No. 2. — P. 231–236. — URL: https://www.jstor.org/stable/1815811 (доступ: 26.04.2025). https://saint-juste.narod.ru/Dos_Santos.html
Кардозу, Ф. Э. Зависимость и развитие в Латинской Америке / Ф. Э. Кардозу, Э. Фалетто; пер. с исп. — Сантьяго: ILPES, 1979. — 227 с.
Кондратьев, Н. Д. Большие циклы конъюнктуры и теория предвидения / Н. Д. Кондратьев. — Москва: Экономика, 2002. — 767 с.
Маццукато, М. Государство-предприниматель: Развенчание мифов о противостоянии государственного и частного секторов / М. Маццукато; пер. с англ. А. Коляндр. — Москва: Издательский дом Высшей школы экономики, 2018. — 336 с.
Пребиш, Р. Периферийный капитализм: Есть ли ему альтернатива? / Р. Пребиш; пер. с исп. — Москва: ИЛА РАН, 1992. — 280 с.
Сантос, Б. де С. Эпистемологии Юга: Справедливость против эпистемической гегемонии / Б. де С. Сантос; пер. с англ. А. В. Шестакова. — Лиссабон: Edições Almedina, 2014. — 368 с.
Хомский, Н. Производство согласия: Политическая экономия средств массовой информации / Н. Хомский, Э. С. Херман; пер. с англ. А. В. Беляева. — Москва: Праксис, 2006. — 384 с.
Экономическая комиссия ООН по Латинской Америке и Карибскому бассейну (ЭКЛАК). Региональная интеграция в Латинской Америке: Глобализация и южно-южная торговля. — Сантьяго: United Nations Publications, 2023. — 150 с. — URL: https://www.cepal.org/en/publications/31059-regional-integration-latin-america-globalization-and-south-south-trade (доступ: 26.04.2025).
Международная организация труда. Мировая занятость и социальные перспективы: Роль цифровых платформ. — Женева: International Labour Organization, 2023. — 120 с. — URL: https://www.ilo.org/global/topics/wages/minimum-wages/lang–en/index.htm (доступ: 26.04.2025).
Transparency International. Индекс восприятия коррупции 2023. — Берлин: Transparency International, 2023. — 50 с. — URL: https://www.transparency.org/en/cpi/2023 (доступ: 26.04.2025).
Центр экономических и политических исследований (CEPR). Экономические последствия санкций против Венесуэлы. — Вашингтон: CEPR, 2023. — 45 с. — URL: https://cepr.net/report/economic-sanctions-have-cost-venezuela-40-billion-in-gdp-since-2017/ (доступ: 26.04.2025).
Национальный институт статистики и цензов Аргентины (INDEC). Отчет о социально-экономическом положении Аргентины. — Буэнос-Айрес: INDEC, 2023. — 200 с. — URL: https://www.indec.gob.ar/ (доступ: 26.04.2025).
Национальный институт статистики Эквадора. Статистический отчет о бедности и неравенстве. — Кито: Instituto Nacional de Estadística y Censos, 2023. — 100 с. — URL: https://www.ecuadorencifras.gob.ec/ (доступ: 26.04.2025).
Бразильский институт географии и статистики (IBGE). Экономический обзор агропромышленного сектора. — Рио-де-Жанейро: IBGE, 2023. — 180 с. — URL: https://www.ibge.gov.br/ (доступ: 26.04.2025).
Министерство сельского хозяйства Бразилии. Отчет об экспорте сельскохозяйственной продукции в Китай. — Бразилиа: Ministério da Agricultura, 2024. — 60 с. — URL: https://www.gov.br/agricultura/en/news/china-is-the-leading-destination-for-brazilian-exports (доступ: 26.04.2025).
Совет по международным отношениям (CFR). Китайское влияние в Латинской Америке: Аргентина, Бразилия, Венесуэла. — Нью-Йорк: Council on Foreign Relations, 2025. — 90 с. — URL: https://www.cfr.org/backgrounder/china-influence-latin-america-argentina-brazil-venezuela-security-energy-bri (доступ: 26.04.2025).
Tricontinental: Институт социальных исследований. Теория зависимости: Современные вызовы. — Нью-Йорк: Tricontinental, 2023. — 40 с. — URL: https://thetricontinental.org/newsletterissue/dependency-theory/ (доступ: 26.04.2025).
Latin American Perspectives. Зависимость и внутренние факторы: Переосмысление теории / Под ред. Р. Чилкоте. — Лос-Анджелес: SAGE Publications, 2020. — 250 с. — URL: https://journals.sagepub.com/doi/10.1177/0094582X20927007 (доступ: 26.04.2025).
Development and Change. Переосмысление программы исследований зависимости / Под ред. К. Кей. — Оксфорд: Wiley-Blackwell, 2020. — 200 с. — URL: https://onlinelibrary.wiley.com/doi/10.1111/dech.12593 (доступ: 26.04.2025).
Global Development Policy Center. Рынки, рычаги или связи: Использование теории зависимости для оценки связей Китая и Латинской Америки. — Бостон: Boston University, 2020. — 50 с. — URL: https://www.bu.edu/gdp/2020/10/22/markets-leverage-or-linkages-using-dependency-theory-to-assess-china-latin-america-ties/ (доступ: 26.04.2025).
International Development Policy. Эволюция социальных движений в Латинской Америке / Под ред. Ж. Массара. — Женева: Graduate Institute Publications, 2017. — 150 с. — URL: https://journals.openedition.org/poldev/2378 (доступ: 26.04.2025).
LatinAmerican Post. Амбициозный план Бразилии по искусственному интеллекту для технологического суверенитета. — Богота: LatinAmerican Post, 2024. — URL: https://latinamericanpost.com/science-technology/brazils-ambitious-ai-plan-to-pioneering-technological-sovereignty/ (доступ: 26.04.2025).
